Столетняя война
Шрифт:
Томас отговаривал ее, но она не желала идти вперед. В конце концов он сдался, но когда повернул назад, на юг, Жанетта заплакала еще пуще. Герцог сказал, что она не годится в матери! Она повторила эти слова:
— Не годится! Не годится! — и прокричала в небеса: — Он сделал меня своей шлюхой! — а потом упала на колени у дороги и безудержно зарыдала.
У нее опять началась истерика, и Томас подумал, что если она не умрет от лихорадки, то ее наверняка убьет горе.
— Мы возвращаемся в Рен, — сказал он, стараясь подбодрить Жанетту.
— Я не могу! — завопила она. — Он сделает меня шлюхой! Шлюхой!
Она выкрикивала эти слова, а потом начала раскачиваться взад-вперед и выть жутким пронзительным голосом. Томас попытался ее поднять,
— Шлюха! — выкрикивала она и рвала лисий подбой своего красного платья. — Шлюха! Он сказал, что я не должна носить меха. Он сделал меня шлюхой! — и бросала клочья меха на кусты.
Утро прошло без дождя, но на востоке снова собрались грозовые тучи. Томас беспокойно наблюдал, как душа Жанетты разрывается у него на глазах. Несчастная женщина отказывалась идти. Он взял ее на руки и нес до тех пор, пока не увидел среди деревьев протоптанную тропинку. Томас направился по ней и вышел к избушке, такой низкой и заросшей мхом, что сначала он принял ее за холмик между деревьев, но потом заметил поднимающийся из дыры в крыше синевато-серый дымок. Томаса обеспокоила мысль о преступниках, которыми якобы кишели эти места, но снова начинался дождь, а избушка была единственным убежищем. Он опустил Жанетту на землю и крикнул в напоминавший нору вход. Оттуда выглянул седой старик с красными глазами и закопченным лицом. Он говорил по-французски так неразборчиво, с таким чудовищным акцентом и таким множеством диалектных слов, что Томас едва понимал его, но уловил, что старик — лесник и живет здесь со своей женой. Лесник жадно взглянул на предложенные незнакомцем монеты и разрешил Томасу с женщиной занять пустой свинарник. Там воняло гнилой соломой и навозом, но через крышу почти не проникал дождь, а Жанетта как будто не обращала внимания на смрад. Томас выгреб старую солому и сделал Жанетте ложе из папоротника. Лесник, как только монеты оказались у него в руках, потерял всякий интерес к своим гостям. Но во второй половине дня, когда дождь перестал, Томас услышал, как жена что-то прошипела старику, и тот тут же отправился к дороге, но с пустыми руками — без топора, резака или пилы.
Жанетта спала, совсем обессилев. Томас снял увядший клевер со своего черного лука, отвязал перекладину и приладил роговые оконечники. Он натянул на тисовое цевье тетиву, засунул за пояс дюжину стрел и последовал за стариком до самой дороги, а там затаился в кустах.
К вечеру лесник вернулся с двумя молодыми парнями. Томас предположил, что это те самые преступники, о которых его предупреждали. Видимо, старик счел Томаса и его спутницу беглецами: хотя у них были деньги, они искали укромного убежища, а это у любого вызовет подозрение. Странствующий монах не будет прятаться в лесу, а женщина в платье с остатками меха не станет искать гостеприимства у лесника. Так что, без сомнения, двое парней прибыли, чтобы перерезать Томасу горло и разделить монеты, которые у него найдутся. Жанетту ждала схожая судьба, но чуть позже.
Первую стрелу Томас послал в землю у ног старика, а вторую — в дерево рядом.
— Третья убьет, — предупредил он, оставаясь невидимым в тени кустов.
Трое вытаращили глаза на заросли, и Томас низким голосом медленно проговорил:
— Ты задумал убийство, но я могу вызвать из бездны ада эллекин. Я могу заставить когти дьявола разорвать твое сердце, а мертвецов — преследовать тебя средь бела дня. Оставь монаха и его сестру в покое.
Старик упал на колени. Владевшие им предрассудки были стары как мир, и вряд ли его души коснулось христианство. Он верил в лесных троллей и кроющихся во мгле великанов. Он знал, что в мире водятся драконы, слышал о чернокожих людях, которые живут на луне и падают на землю, когда их дом сжимается до тонкого серпа. Он знал, что существуют призраки, которые охотятся среди деревьев. Все это существовало для него так же явно, как ясень и лиственница, дуб и береза, и он не сомневался, что с ним говорит демон, выплюнувший из кустов странную длинную стрелу.
— Вы должны уйти, — сказал лесник своим товарищам. — Идите!
Двое парней быстро скрылись, а старик коснулся лбом опавшей листвы.
— Я не думал о дурном!
— Ступай домой! — велел Томас.
Он подождал, пока старик уйдет, и вытащил из дерева стрелу.
Ночью Томас пошел к избушке лесника, прокрался через низкий вход и сел на земляной пол перед стариками.
— Я останусь здесь, пока к моей сестре не вернется рассудок, — заявил он. — Мы хотим скрыть ее позор от мира, вот и все. Перед уходом мы отблагодарим вас. Но если вы снова попытаетесь нас убить, я вызову демонов мучить вас и оставлю ваши тела на пир диким лесным птицам. — Он положил на земляной пол еще одну монету. — Будете приносить нам пищу каждую ночь, — сказал он женщине, — и благодарите Бога, что хотя я и способен читать в ваших сердцах, но все же прощаю вас.
После этого у Томаса с Жанеттой больше не было хлопот. Каждый день старик уходил в лес с резаком и топором, и каждую ночь его жена приносила постояльцам кашу и хлеб. Томас брал молоко от их коровы, стрелял оленей и думал, что Жанетта умрет. Несколько дней она отказывалась от пищи, и порой он видел, как она раскачивается взад-вперед в смердящем свинарнике и жалобно скулит. Томас боялся, что рассудок к ней уже не вернется. Отец иногда рассказывал ему, как следует обращаться с сумасшедшими, — так в свое время обращались с ним самим, и единственным способом лечения были голодание и побои.
«Дьявол пробирается в душу, — говорил отец Ральф, — и его следует морить голодом или изгонять побоями. Уговорить его уйти невозможно. Побои и голод, мой мальчик, побои и голод, — дьявол понимает только такие средства».
Но Томас не бил Жанетту и не морил голодом, а заботился о ней как мог. Он следил, чтобы ее подстилка была сухой, уговаривал выпить парного молока, разговаривал с ней ночами, расчесывал ей волосы и умывал лицо. Иногда, когда она спала, а он сидел у свинарника и смотрел сквозь путаницу ветвей на звезды, ему думалось, не оставил ли и он за собой вместе с эллекином таких же женщин с изуродованной судьбой. И он просил святых о прощении. Он много молился в те дни, и не святому Гинфорту, а Богородице и святому Георгию.
Молитвы, видимо, подействовали. Однажды на рассвете он проснулся и увидел, что Жанетта сидит в дверном проеме и ее худое тело вырисовывается в ярком свете нового дня. Она обернулась к нему, и он не увидел на ее лице безумия, а только глубокую печаль. Жанетта долго смотрела на него, а потом проговорила:
— Это Бог послал мне тебя, Томас?
— Если так, Он оказал мне великую милость.
Она улыбнулась, и это была ее первая улыбка, которую он увидел с тех пор, как они покинули Рен.
— Я должна быть довольна, — просто сказала Жанетта, — что мой сын жив и получает должный уход. Когда-нибудь я разыщу его.
— Мы оба должны это сделать, — сказал Томас.
— Оба?
Он поморщился.
— Я не сдержал ни одного из своих обещаний. Копье по-прежнему в Нормандии, сэр Саймон жив, и я не знаю, как разыщу твоего сына. Наверное, мои обещания ничего не стоят, но я постараюсь.
Жанетта протянула руку. Томас взял ее ладонь, и она не забрала ее обратно.
— Мы оба понесли наказание — наверное, за грех гордыни. Герцог был прав. Я не аристократка. Я дочь торговца, а считала себя выше. И вот, посмотри на меня.
— Вы похудели, — сказал Томас, — но по-прежнему красивы.
Она вздрогнула от этого комплимента.
— Где мы?
— Всего в дне пути от Рена.
— И всё?
— В свинарнике, — уточнил Том. — В дне пути от Рена.
— Четыре года назад я жила в замке, — задумчиво проговорила Жанетта. — Плабеннек был небольшим, но прекрасным поместьем. Там была башня, и двор, и две мельницы, и речка, и сад, где росли красные яблоки.
— Вы увидите все это снова, — сказал Томас, — вы и ваш сын.