«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели
Шрифт:
Глава IV
............................................................
............................................................
............................................................
Выходит, в 1856 году была "пропущенная глава"?
Очевидно, она осталась в рукописи: Герцен именно так, многоточиями, помечал изымаемые при печатании отрывки; но отчего этого текста не оказалось ни в Пражской, ни в Софийской, ни в Амстердамской коллекциях, на которые разделился много десятилетий спустя заграничный архив
Загадки, загадки…
Быстро движутся по страницам второй "Полярной звезды" воспоминания Герцена о "детской и университете" (правда, при довольно большой открытости этих глав Искандер все же не решился рассказать здесь о веселых, дружеских вечеринках, спорах, попойках — это напечатается позже).
Наконец, окончание Московского университета; вольнодумные разговоры приближают роковой момент "тюрьмы и ссылки".
Повествование как бы замкнулось: начатое "Тюрьмой и ссылкой", оно, пусть с пропусками, продолжено в более поздние времена, а теперь от самого начала доведено до "тюрьмы и ссылки".
В этот момент самому Герцену кажется, что — хватит… После новых страниц о позднейших событиях 1848—1849 годов ("Западные арабески") он печатает нечто вроде заключения, обращенного к друзьям юности, и, конечно, прежде всего к Огареву: "На этом пока и остановимся. Когда-нибудь напечатаю я выпущенные главы и напишу другие, без которых рассказ мой останется непонятным, усеченным, может ненужным, во всяком случае будет не тем, что я хотел, — но все это после, гораздо после…" (ПЗ II, 201).
6. ВСТРЕЧА ВМЕСТО ПРОЩАНИЯ
Герцен действительно хотел надолго приостановить публикацию своих воспоминаний: оставались сверхинтимные главы о семейной драме, которые абсолютно невозможно обнародовать (они увидят свет только в 1921 году); оставалась повесть о любви, "похищении" невесты, счастливом браке — главы, с фрагмента которых начинались мемуарные тексты первой "Полярной звезды"…
Но человек предполагает — бог располагает. В те самые дни, когда вторая книга "Полярной звезды" была уже почти совсем готова и первая часть "Былого и Дум" вместе с запрещенными стихотворениями русских поэтов и другими материалами была накануне тайной отправки в Россию, — в один из этих дней к дому Герцена в пригороде Лондона подъехала скромная коляска и из нее неожиданно вышли… Николай Огарев с женою.
Это было 9 апреля 1856 года. "Герцен стоял наверху, над лестницей. Услыша голос Огарева, он сбежал, как молодой человек, и бросился обнимать Огарева… Герцен хотел говорить с нами обо всем том, что наболело на его душе за последние годы; он нам рассказывал со всеми подробностями все страшные удары, которые перенес, рассказывал и о болезни, и о кончине жены. <…> Так мы провели несколько бессонных ночей…" (Воспоминания Н. А. Тучковой–Огаревой).
Герцен рассказывал им Былое и Думы.
Перечисляя главные события этих лет, он восклицает: "Смерть Николая, прибытие Огарева".
Первый друг даже успел еще свой собственный материал в последнюю минуту добавить к уже готовому альманаху — статью "Русские вопросы", подписанную Р. Ч. (Русский
Итак, в середине второй книги "Полярной звезды" Герцен еще маскировал имя Огарева, даже смягчал клятву на Воробьевых горах; десятки страниц были пронизаны тоской по лучшему другу, прямо к нему обращены — к концу же книги друг, вняв призыву, внезапно прибывает и сам в той книге печатается!
Книга становится жизнью.
Дружба легко и плавно переходит в историю и литературу.
"Но где же мой рассказ несвязный?" — любил спрашивать Герцен, подражая автору "Евгения Онегина". Огарев (мы кое-что знаем, о многом догадываемся) не просто привез свежие известия из России, но от имени там оставшихся дал Герцену ряд важных советов насчет его изданий. Один из них нам точно известен: именно Огарев посоветует издавать более быстрое периодическое издание, нежели "Полярная звезда", то есть подаст идею газеты "Колокол", которая начнет выходить с 1857 года.
Почти нет сомнений, что Огарев советовал и продолжать публикацию воспоминаний: их успех в России — громкий и все усиливающийся…
"Былому и Думам" помешал остановиться один из главных героев, продолжать советовали Тургенев, Мельгунов и другие авторитетные приятели.
Но при том сопротивлялась "остановке" и сама книга!
Давно известно, что творение сильнее даже самого гениального автора; оно часто ведет его туда, куда он раньше и не помышлял идти.
В марте 1857 года третья книга "Полярной звезды" снова преподносила читателям 80 страниц "Былого и Дум": та самая история любви и романтического брака, о которой мы только что говорили.
Герцен решился — и снова объяснился с публикой в особом, после исчезнувшем предисловии. Оно столь замечательно и столь затеряно во глубине академического издания (как все тексты "Былого и Дум", позже удаленные авторской рукою), что его необходимо привести полностью:
"Отрывок, печатаемый теперь, следует прямо за той частию, которая была особо издана под заглавием "Тюрьма и ссылка": она была написана тогда же (1853), но я многое прибавил и дополнил.
Странная судьба моих "Записок": я хотел напечатать одну часть их, вместо того напечатал три и теперь еще печатаю четвертую.
Один парижский рецензент, разбирая, впрочем, очень благосклонно ("La Presse", 13 oct. 1856), третий томик немецкого перевода моих "Записок", изданных Гофманом и Кампе в Гамбурге, в котором я рассказываю о моем детстве, прибавляет шутя, что я повествую свою жизнь, как эпическую поэму: начал с сути дела и потом возвратился к детству.
Это эпическое кокетство — совершенная случайность, и если кто-нибудь виноват в нем, то совсем не я, а скорее мои рецензенты и в том числе сам критик "Прессы". Если б они отрывки из моих "Записок" приняли строже, холоднее и, что еще хуже, — пропустили бы их без всякого внимания, я долго не решился бы печатать еще и долго обдумывал бы, в каком порядке печатать.