Столичный доктор. Том V
Шрифт:
— Начнем, помолясь, — скомандовал я, перекрестился в красный угол и пробормотал свою просьбу господу. Вот искренне помолился. В операционных совсем атеистов не сильно много.
Вот и разрез, от мечевидного отростка и до пупка, нам тут развернуться надо во всю ширь. Зажимы на сосудики, лигатурки, окончательное обкладывание стерильными пеленками. Отвернули большой сальник — и вот оно. На первый взгляд метастазов нет. Но с этим спешить нельзя. Ревизия окрестностей, и только после этого принимаем решение. Потому что получить прорастание, допустим, в нижнюю полую вену — и вся затея пойдет
Как ни странно, но опухоль осталась под капсулой поджелудочной. Вроде и довольно большая — вон какую желтуху вызвала, всё пережала, а в округу не полезла.
— Лампу поправьте, на пару сантиметров влево, — попросил я.
Ревизию закончили, и посмотрели друг на друга.
— Евгений Васильевич?
— Метастазов не вижу.
— Александр Алексеевич?
— Нет.
— Йоханн?
— Нет.
— Начинаем перевязку артерии.
Прошло уже часа два, и мне вдруг захотелось по малой нужде. Да не так, чтобы желание нарастало понемногу, и давало возможность довольно длительно его игнорировать, а так, что танцевать захотелось. Я вздохнул поглубже, надеясь, что эта секундная слабость пройдет, но нет, все случилось наоборот.
— Коллеги, замените меня. Я перемываюсь, — и ступил шаг назад.
— Остановка сердца, — громко и четко произнес анестезист. — Двенадцать часов семь минут.
— Реанимация! — закричал Микулич и прямо по методе нанес слева от грудины пациента два коротких и сильных удара кулаком.
— Подставку! — рявкнул я. — Йоханн, продолжай, ты уже не стерильный.
Маленькую скамеечку под ноги, чтобы было удобно качать по правилам, на прямых руках, подставили быстро. Непрямой массаж сердца Микулич проводил как робот, сто двадцать ударов в минуту, не теряя темп, прерываясь на вдохи.
— Двенадцать часов девятнадцать минут. Самостоятельного ритма нет, — сказал анестезист.
Блин, я даже не спросил, как его зовут. Забронзовел Баталов, раньше всех санитаров знал поименно, не говоря уже о тех, кто повыше.
— Наверное, достаточно. Вряд ли сможем обеспечить перфузию… — начал говорить Дьяконов, и Йоханн, у которого все лицо между шапочкой и маской было мокрым, слез с подставки.
— Лицо доктору просушить, — сказал кто-то, хотя смысла в этом не было, все равно переодеваться после такого полностью придется.
Я стоял и смотрел на прикрытую пеленкой операционную рану. Всё? Да ну нафиг, не верю! Давай, Василий Александрович, живи! И я вскочил на приступочку, и продолжил массаж сердца. Сколько там прошло? Секунд десять? Ерунда, ничего это не значит.
— И над степью зловещей Ворон пусть не кружит…
Нажатие, еще нажатие.
— Мы ведь целую вечность собираемся жить…
Вот даже не знаю, откуда из меня это полезло…
— Давай, казак, не умирай!! — прикрикнул я на пациента. И чего он вдруг остановился? Кровопотеря небольшая, сердце без изъянов и патологий…
— Если снова над миром грянет гром, небо вспыхнет огнем!
Качаю и качаю! Остальные врачи уже смотрят на меня, как на идиота. А остановиться не могу.
— Вы нам только шепните, мы на помощь придем!
О! Есть ритм. Посмотрел на часы. Девять минут качал. Ничего себе, клиническая смерть.
— Казак то мощный, — я кивнул санитарке, она вытерла мне лоб марлей.
Фуух, прямо устал. А впереди еще вся операция.
— Что, господа, продолжаем? — Склифосовский подмигнул мне — Какие песни нам исполняет Евгений Александрович, а? Прямо захочешь — не умрешь.
— Ясное дело продолжаем, — буркнул я. — Разворотить всё успели, а назад собирать кто будет? Только я всё же схожу в сортир.
Закончили через восемь с половиной часов. После реанимации всё пошло по плану, будто судьба решила нас больше не испытывать. Теперь бы только перистальтика завелась, потому что динамическая кишечная непроходимость, или, как сейчас принято говорить, илеус — главный враг и больного, и хирурга. А назогастральные зонды в этом времени мне не нравятся совершенно — толстые и бестолковые, потому что резина — она и в Африке не самый подходящий для этого материал. Промывай это чудо медицинской техники хоть сто раз в день, всё равно засорится. Да и морфий, который сейчас будут щедро колоть генералу, бодрости гладкой мускулатуры не способствует. А куда деваться?
Но это впереди. Пока Бунакова, самостоятельно дышащего, с пристойным давлением сто на пятьдесят, понесли в палату. Кора вроде не пострадала, тьфу-тьфу-тьфу, зрачки одинаковые, не плавают, мозговая иннервация без перемен, а главное, отходящий от наркоза Василий Александрович просипел что-то матерное, самостоятельно, без всяких побуждений. Я ведь помню реплику Дьяконова во время реанимации. Прав Петр Иванович, тысячу раз прав — не хватает непрямого массажа сердца, чтобы обеспечить нормальную перфузию крови в мозги. Но медицина — наука, признающая чудеса, хотя их и не творящая. Вот я на такое надеюсь, что голова у нашего пациента на месте осталась.
Пошли обсуждать, что натворили. По свежим следам, пока вспоминания свежи и не улетучились. Потом продиктую какому-нибудь ассистенту протокол операции — как автор метода и самый молодой. Одни профессора, блин, собрались, за водкой послать некого даже.
— Как оцениваете операцию? — спросил у меня Николай Васильевич.
— Отлично оцениваю. Все сделали, что могли, и выполнили работу на пять с плюсом.
— А некоторый сделали еще больше, — вставил Бобров.
— Конечно, доктор Микулич не растерялся, вовремя начал реанимационные мероприятия, не дал пациенту умереть.
— Но так получилось, что вы его и спасли, — вернул мне комплимент Йоханн. — Я уже был готов сдаться.
— В нашем деле сдаваться нельзя, — вздохнул я. — Господа, вы же знаете, что мы с Николаем Васильевичем взошли на Голгофу государственного управления отечественной медициной?
— Как витиевато вы, Евгений Александрович, выражаетесь, — подколол меня Бобров.
— И не очень оптимистично, — добавил Микулич.
— Так вот, — я потер лоб, соображая, что хотел сказать. — Наши двери открыты для любых, подчеркну, любых предложений. Все, что касаемо обучению медицины в Империи, лекарственных стандартов, ассоциаций и премий — ждем вас с распростертыми объятиями. Денег, увы, нет…