Столыпин. На пути к великой России
Шрифт:
Защищать применение чрезвычайных законов против революционного террора Столыпину приходилось неоднократно. «Бывают, господа, – обращался Столыпин к народным избранникам, – роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теории и целостью отечества»[595].
Столыпинская аргументация исключительных мер не имеет ничего общего с большевистской практикой оправдания репрессий. Главная линия расхождения – в понятии государства.
В политических теориях ХХ в. утвердилось два представления о государстве: как о тотальной системе подавления общества и как об отстраненном арбитре, согласующем общественные интересы. Столыпин видел государство в иной перспективе. Государство для Столыпина – это не машина подавления и угнетения, не форма партийной
«Нельзя укрепить больное тело, питая его вырезанными из него самого кусками мяса, – говорил Столыпин во II Государственной думе, – надо дать толчок организму, создать прилив питательных соков к больному месту, и тогда организм осилит болезнь; в этом должно, несомненно, участвовать все государство, все части государства должны прийти на помощь той его части, которая в настоящее время является слабейшей. В этом оправдание государства как одного социального целого»[596].
Взгляд на государство как на единый социальный организм позволил Столыпину найти еще один аргумент в пользу применения исключительных мер. Россия, утверждал Столыпин, «сумеет отличить кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной только надеждой, с одной верой – исцелить трудно больного»[597].
В понимании Столыпина защита государства есть защита не власти, а защита структуры общества, без которой немыслимо благополучие и безопасность граждан. Именно поэтому исключительные меры не могут носить постоянного характера, в противном случае они теряют свою силу и пагубно влияют на народные нравы. На краткосрочность применения чрезвычайных мер изначально указывал Столыпину и государь[598]. По словам самого Столыпина, для выхода страны из анархии следует вначале «захватить ее в кулак», а затем, разрушая земельной реформой социальную базу революции, «постепенно разжимать кулак»[599]. И как только самая большая волна террора была сбита, 20 апреля 1907 г. военно-полевой суд перестал действовать в отношении гражданского населения.
Война с террором всегда оставалась для Столыпина не столько силовой, сколько духовной войной. Он полагал, что истинных революционеров не так уж много и что большинство противников власти введены в заблуждение революционной пропагандой. Поэтому произвольное применение силы только подтолкнет молодежь в объятия революции. Чтобы спасти незрелое молодое поколение от рокового шага, своим главным оружием Столыпин выбирает не меч, а обличительное слово. В выступлении в III Государственной думе реформатор публично разоблачает террористическую деятельность партии эсеров, выводит на свет божий тщательно скрываемые ими провокации и тем самым спасает многих молодых людей от увлечения революционным героизмом. В итоге новая, третья по счету, Дума из трибуны революции становится трибуной борьбы с ней. Здесь, в стенах Таврического дворца, по моральному авторитету самой мощной революционной партии был нанесен сокрушительный удар. «…Насколько правительству полезен в этом деле свет, – говорил Столыпин депутатам, – настолько же для революции необходима тьма. Вообразите, господа, весь ужас увлеченного на преступный путь, но идейного, готового жертвовать собой молодого человека или девушки, когда перед ними обнаружится вся грязь верхов революции»[600].
Всячески пытаясь перевести борьбу с революцией с полей кровавых сражений в мирную борьбу идей и мнений, Столыпин категорически отказался в одностороннем порядке пойти на отмену смертной казни. Как известно, либеральная интеллигенция предлагала ликвидацию карательной системы государства. Еще депутатами первой Думы был поставлен вопрос о полной амнистии всех политических заключенных, в том числе и совершивших убийство. Наивная кабинетная интеллигенция тешила себя иллюзиями, что доброта власти вызовет прекращение террора. Столыпин видел выход в ином. «Улучшить, смягчить нашу жизнь, – говорил
Понимая политическую необходимость применения исключительных мер, Столыпин молил Бога снять с него столь непомерный крест. «Что же касается исключительных методов, – говорил он в беседе с П.А. Тверским, – то это тяжелый крест, который мне приходится нести против воли. (…) Поверьте, что возможность перехода к нормальной, закономерной жизни никого так не порадует, как меня, и снимет с моих плеч, скажу – с моей совести, страшную тяжесть»[602].
Когда кадет Родичев в III Государственной думе бросил ему в лицо обвинение в организации кровавых расправ и так называемых «столыпинских галстуков» (виселиц. – Д.С.), Столыпин не только покинул зал заседания, но и вызвал зарвавшегося политикана на дуэль. Поступок хотя и нельзя назвать христианским, но он вполне соответствует еще не устаревшим тогда представлениям о дворянской чести. К тому же своими обвинениями Родичев не только оскорблял премьера, но и косвенным образом бросал тень на имя монарха[603]. Однако дуэль не состоялась. Родичев, как дворянин, осознал низость своего поступка и лично принес извинения Столыпину.
Во всех же остальных случаях оскорблений и нападок в свой адрес премьер действительно сохранял спокойствие. «На меня лично могут нападать сколько угодно, – говорил он еще в 1906 г. корреспонденту газеты Journal, – мне это все равно. В явлениях этого порядка я предпочитаю воздерживаться от возмездия. Одна маленькая туркестанская газетка называет меня Хлестаковым. Мне это безразлично»[604].
Еще одной нравственной чертой Столыпина как государственного деятеля и христианина была его готовность нести ответственность за деятельность своих подчиненных. Необоснованное применение насильственных мер к населению премьер воспринимал весьма болезненно, считая и себя ответственным за подобные действия со стороны отдельных губернаторов. Посылая к одному из таких губернаторов ревизора, Столыпин говорил: «Он сажает в тюрьму за вылитое на улицу в уездном городе ведро помой, засадив туда каких-то девочек, дьяконских дочерей, и не хочет понять, что этим сыплет мне на голову горячие уголья»[605].
Добровольно взятое на себя бремя ответственности за введение исключительных мер утяжелялось глубоким личным потрясением, пережитым после взрыва на Аптекарском острове. «Боязнь за жизнь дочери, – воспоминает об отце Мария Бок, – и страх, что она в лучшем случае останется без ног; единственный трехлетний сын, весь перевязанный в своей кровати, – и по нескольку раз в день известия из больницы: то умер один раненый, то другой. Папб косвенно приписывал себе вину за эту кровь и эти слезы, за мучения невинных, за искалеченные жизни и страдал от этого невыносимо»[606].
В день годовщины смерти пострадавших при взрыве Петр Аркадьевич присутствовал на закладке памятника. Здесь, на месте трагедии, премьер молился об упокоении невинных душ и собственноручно заложил первый камень под основание памятника. Через год памятник-обелиск, украшенный иконой Воскресения Христова, будет открыт. На бронзовой доске напишут имена всех погибших от взрыва и умерших от ран на вечную молитвенную память[607].
Пять лет спустя, когда сам премьер будет смертельно ранен пулей Богрова, близкие станут свидетелями еще одного духовного акта, проявленного Столыпиным. Его, умирающего, в последние дни интересует не собственное выживание, а судьба музыканта, раненного в оркестре той же пулей. Когда Петр Аркадьевич узнает, что тот ранен легко, из уст его вырывается вздох облегчения: «Слава Богу!» – и он осеняет себя крестным знамением, вспоминая, что на Аптекарском острове десятки человеческих жизней стали ценою его избавления[608]. «Какой он бедный, – говорил Столыпин, жалея и Богрова, – он думал дать счастье России, – я видел по его бледному лицу и горящим глазам». Петр Аркадьевич хотел непременно просить товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова о снисхождении к своему убийце. Для общества это был еще один пример благородства жертвы к виновнику своих страданий[609].