Stop! или Движение без остановок . Журнальный вариант.
Шрифт:
– Ну и шли бы дальнобойщиками работать, раз кататься любите, – ответили они нам. Это были молодые, большущие парни, они приехали на автобане, а про автобан на трассе известно, что они никогда никого к себе не берут.
– Но ведь это совсем другое, – сказал Гран спокойно, и я с ним согласилась.
– Чудной вы народ, – отвечали они. – Нам хоть деньги платят. А без денег хрен бы я на трассу вышел.
– Это нормально, что они нас не понимают, – сказал потом Гран. – Мы с ними на разных полюсах. Но, заметь, и мы, и они на одной дороге; мы и они вместе и есть дорога. Ты понимаешь теперь, почему надо любить всех?
Он улыбался все шире и выглядел счастливым.
Пыталась представить себе, как и чем живут люди, и не могла понять.
Все те ценности, что там, в городах, известны, за два месяца трассы потеряли для меня смысл. Заглядывая туда, я видела, как все эти ценности легко выстраиваются в цепочку и объясняют одно другим, я пыталась это проследить: может быть, где-то появится то, ради чего
действительно стоит жить, но теряла концы. Учеба – к работе, работа – к деньгам, деньги – к благополучию, семья – к детям, дети…
Где конечная цель? Я же теперь знала, что можно жить без денег, без дома, без запасов, главное – излучать радость и быть хорошими людьми. Но, оборачиваясь к миру, я видела, что в нем все устроено иначе, и мне хотелось встать перед всем миром, закрыть глаза и сказать громко: “Стоп!” – чтобы все остановились, а потом задать один-единственный вопрос: зачем?
Прошло уже много времени, и, хотя я не знаю еще твердо ответа на этот вопрос, мне кажется, что порой приближаюсь к его разгадке: вдруг будто что-то открывается во мне, все становится кристально ясно, и больше никаких вопросов, и тогда вспоминается улыбка Грана в той кафешке на трассе и его слова: “Мы и они вместе и есть дорога, теперь ты понимаешь, почему любишь всех?”.
Впервые это случилось поздней осенью, гораздо позже нашего с Серегой приключения. Он уже съехал, а Сонька Мугинштейн еще изредка являлась за оставшимися вещами. И вот, придя однажды, она неожиданно пригласила меня на свой концерт.
Мы будем выступать трио, – сказала она. – Приходи, если тебе интересно.
Я удивилась – и мне стало интересно: в жизни нашей на Якиманке не бывало такого, чтобы Сонька звала кого-либо на свои выступления. Но жизнь эта кончилась, и все успело порасти быльем. Теперь такое стало возможным, и я согласилась.
Концерт проходил на квартире. Я получила бумажку с адресом и именем хозяина. Его звали Вульф Маркович, и я зубрила это имя, пока шла к нему по Ленинградскому проспекту.
Пришла; попала в подъезд с огромными лестничными пролетами, двери узкие и высокие – перспективу такого подъезда ввысь видел герой
Баталова в “Летят журавли” – и у меня тоже закружилась голова, когда глянула. Нужная мне дверь была уже открыта, и Вульф Маркович, низенький, крепенький, кудрявый и с улыбкой, ждал меня:
– Проходите, проходите, будьте как дома, не разувайтесь только, ради
Бога, здесь можно.
Он был любезен и архаично вежлив. Других гостей еще не было, и мне сполна досталось его гостеприимства. Я, дитя якиманской антресоли, смутилась и стушевалась. Он провел меня в комнату, указал на огромный поднос с яблоками, велел угощаться. За стенкой репетировали.
– Вы тоже связаны с музыкой? – вкрадчиво интересовался он. Большие темные глаза светились мягко с заросшего кудрявой бородою лица. Тело его было тщедушно – тело уставшего профессора физики, но эти мудрые глаза заворожили и приковали меня.
– Все мы так или иначе с ней связаны, – ответила я, стесняясь
Я разглядывала большие фотографии на стенах: отражение здания в луже
(в кадре – лужа), кленовый лист на мокром асфальте, свет электрических фонарей на улице, в мокром воздухе, снято будто на большой скорости… Были заметны взгляд художника и рука профессионала. А в центре – портрет: красивый юноша и худощавая, милая девушка.
Это не были такие семейные фото, где позируют и натянуто улыбаются в камеру. Люди на снимке жили: юноша сидел в глубоком светло-голубом кресле, обернувшись куда-то вне кадра, а девушка будто только что присела рядом, на подлокотник, вполоборота, и смотрела туда же. У нее были черные волосы, они спадали с тонкого плеча и текли по спине ниже талии; удивительно длинные, узкие брови; смуглая кожа; теплая улыбка; черты мягкие, неброские, нежные и доверчивые, так что к ней сразу возникала симпатия. Юноша был немного ее старше и похож: так же смугл, та же улыбка, темные глаза – и в этих глазах я разглядела сквозь сумрак комнаты что-то такое, неведомое и неназываемое, что сразу приковало меня к нему. Нежность, сердечность, тяга к теплу – все это всколыхнулось в потаенных моих глубинах, почти забытое и запыленное на Якиманке, навстречу его глазам. Можно сказать, что я влюбилась с первого взгляда, если только можно влюбиться в фотографию.
Это сын Вульфа Марковича, сказало мне чутье. А это либо его сестра, либо жена. Для меня было неважно, кто эта девушка: она была сейчас также частью этого человека, как и свет в его глазах.
Но где они? – возник у меня вопрос. – Их нет дома? – и что-то сладко заныло в предвкушении увидеть это лицо и эти глаза вживую.
Они ушли, – холодно прозвучал ответ сам собой и объяснил мне все.
Как вспышка вырывает из черноты предметы и мы хоть и видим их, но видим иначе, так для меня вдруг эти люди на фотографии представились по-другому. Кто они, сколько им лет, кто они друг для друга, когда был сделан снимок – стало неважно; они перестали быть живыми людьми, со своей историей и эмоциями, и в миг переместились для меня в такую область, где теряются понятия времени и расстояния, как и все остальные человеческие меры. “Они ушли” – это и на минуту, и навсегда; “они ушли” – это и в булочную, и в забвение. Они просто ушли, их нет здесь-и-сейчас, а значит, их нет вовсе – есть только этот снимок, эти глаза и улыбки. Люди перестали быть. Вместо них появилось искусство.
Все эти мысли пронеслись в один миг, и Вульф Маркович, проследив мой взгляд, уже стал объяснять мне, что сын его-де фотохудожник, что все эти снимки его, и ему так жаль, что их мало. “В соседней комнате вы увидите еще, там больше”, – добавил, разбивая мое оцепенение.
Собрались люди – много старичков, а молодежь – все такие же друзья исполнителей. В соседней комнате, действительно увешанной фотографиями, как в музее, расселись, и вышло трио – фортепиано, виолончель, скрипка, все девушки, сокурсницы Соньки. Их представила преподавательница, назвала музыку, которую будут исполнять, а потом поблагодарила Вульфа Марковича за его вечера, где “студенты имеют возможность сыграться перед экзаменами”.