Стоунхендж
Шрифт:
Картинка возникла сперва мутная, потом налилась светом. Похоже, они смотрели через один из светильников в замке барона Стоуна. Томас увидел внутренние покои, коридоры, потом, словно чуя его стремление, их неудержимо повлекло вдоль коридоров наверх, замелькали крутые лестницы, ступени бежали по винту, загибались внутри тесной башни.
А потом возникло бледное лицо молодой женщины, совсем еще ребенка. Она была в дорогом платье, ниспадающем до самого пола, светлые волосы были убраны под чепец, искусно вышитый серебром и жемчугом.
Она
— Оставьте эти напрасные попытки, любезный брат! Вам это ничего не даст!
Изображение сдвинулось, видно, Табити взглянула через другой светильник или факел. Теперь комнату было видно целиком. Томас застонал и не глядя похлопал по траве, разыскивая свой меч.
В покоях Крижаны были еще двое. Сэр Гульд и сэр Фулк, оба заклятые враги Томаса. Он постоянно сбрасывал их с коней на турнирах, и хотя коней и вооружение, по правилам принадлежащие ему, возвращал побежденным, их ненависть к Томасу почему-то только увеличивалась.
— Сними! — проревел Гульд. Он был похож на огромного вепря, которого Томас заколол на прошлой неделе. Даже волосы на голове напоминали щетину. — Сними, не позорь наш род!
Томас наконец увидел, из-за чего Гульд готов ударить младшую сестру. На решетке узкого окошка ветром трепало белый платок. Крижана махала им, когда он ехал мимо замка, потом ее оттащили, но она привязала платок к решетке. Неужели все три года он висит там и ветром его треплет?
— Этот платок останется до возвращения сэра Томаса!
— У тебя свадьба через две недели!
Ее голос был тверд, как камни Стоунхенджа:
— Я дала обет ждать сэра Томаса три года. Я не нарушу. Когда истечет последний день... да, я смирюсь с судьбой. И тогда не думаю, что захочу сказать «да» сэру Мелоуну, но я скажу. Для меня тогда будет уже все равно.
Уже сэр Мелоун, подумал Томас с отвращением. Редкостный трус, что умер бы от ужаса, возьми его в доблестный поход против сарацин. Когда король набирал молодых рыцарей, этот откупился, а соседям объявил, что король оставил его защищать земли от врагов, что могут напасть на Британию. Такие трусы после любой войны объявляют себя героями, твердят о своих подвигах так усердно, что сами начинают верить!
Фулк, который помалкивал, сказал примирительно:
— Сэр Томас — доблестный рыцарь, кто спорит? Но Господу нашему тоже нужны такие рыцари для битв и переворотов там, наверху... Не случайно же герои гибнут быстрее, чем простые воины. А никчемные йомены вовсе живут до глубокой старости. Так что сэр Томас давно уже поглядывает на нашу Британию сверху... Или поглядывал первые год-два... я хотел сказать, день-два.
Голос Крижаны был холодным, как лед:
— Объяснитесь, доблестный сэр. Я не поняла ваших намеков.
— Борьба за истинную веру идет как на земле, так и наверху. Небесное воинство Христово, под предводительством доблестных рыцарей архангела Михаила и архангела Гавриила неустанно бьется с сарацинами и там, наверху. Наши войска вторгаются в их магометанский рай, жгут и грабят, повергают наземь идолов, берут богатую добычу... Но, как бы выразиться поделикатнее... в магометанском раю к каждому праведнику приставлено по десять тысяч гурий. Гурия — эта сладкотелая дева, обученная всем утехам, способная дать мужчине намного больше, чем может даже вообразить земная женщина... да еще из холодной Британии... да еще обученная читать и писать...
Томас задвигался нервно. Мерзавец говорит правду, тем опаснее его речи. Сарацинские женщины в самом деле... Вспомнишь иной раз, спина краснеет от стыда, а чресла переполняет языческая мощь. А уж в их раю должны быть вовсе волшебницы по этой нечестивой, но губительной части...
Изображение начало меркнуть, словно в светильнике заканчивалось масло. Баба-яга подвигала руками, Табити что-то пробормотала, потом свет стал ярче.
Покои Крижаны были видны с другой стороны. Она стояла теперь слева, Томас хорошо рассмотрело красное от вечного пьянства лицо Гульда, его вздутый живот, короткие заплывшие жиром руки. Фулк посматривал хитро, он всегда умел добиться больше языком, чем мечом.
— Мы все знаем сэра Амальрика, — сказал он вдруг. — Он клялся на Библии, что Томас упал с башни Давида. Он своими глазами видел, как сэр Томас рухнул на каменные плиты у подножья. А ведь башня Давида лишь на три пальца ниже, чем Вавилонская!
— Не верю, — отрезала Крижана. — Разве что сэр Амальрик его сам подтолкнул...
— Упаси Господи!
— Но об этом он клясться не станет, не так ли?
Фулку надоело препираться, отрезал, как отрубил топором:
— Через две недели. К свадьбе начинаем готовиться сейчас. Я не верю в возвращение в последнюю минуту. Если бы мог, он бы вернулся еще год назад. А то и два.
Гульд добавил смиренно:
— А то и не уезжал бы вовсе.
Лицо Крижаны было белым, как мел, сердце Томаса разрывалось от горя. Но голос ее был так же резок, как и голос старшего брата:
— Я верю в возвращение сэра Томаса так же, как верую в Христа и Пречистую Деву. Он не бросает слов на ветер. Он вернется вовремя.
Пламя взметнулось выше, взревело, и картины замка погасли. Вокруг костра сидели молча, даже кикиморы притихли, а мавки перестали хихикать, смотрели на печального рыцаря с горячим сочувствием.
Баба-яга молчала, и без того видно — потешила. Ведьмы вытирали слезы, жалостливо хлюпали носами. Одна из мавок, размазывая слезы по всей морде, смотрела на молодого рыцаря покрасневшими глазами.
— Ба-а-атюшка!... Надо-о-о помочь...
Велес огрызнулся:
— Через неделю смогем. А сейчас — сама знаешь.
— Ему всего две недели осталось!
Велес пожал плечами.
— На одной девке свет клином не сходится. Другую найдет.... Ну ладно-ладно, сходится свет! Но мы в неделю примирения не можем вредить другим.