Стоящие у врат

Клугер Даниэль Мусеевич

Вчерашний разговор с Холбергом о странностях поведения режиссера придал моим мыслям новое направление. Я то и дело обращался к последним встречам с г-ном Ландау, пытаясь до мельчайших деталей вспомнить его слова и даже жесты. Вот мы стоим у ящиков на кухонном блоке… Вот он вбегает в кабинет с гневным выражением лица… Вот, уже с другим выражением, он в коридоре вручает мне пригласительный билет …

Долго предаваться размышлениям мне не удалось. Улицы гетто не очень приспособлены для отвлеченных мысленных упражнений — потому хотя бы, что всегда полны народу. Особенно в будние дни по утрам. Большинство моих сограждан торопливо шли в направлении кухонного блока, меньший поток двигался навстречу. Некоторые неподвижно сидели и стояли вдоль серых стен —

то ли ожидая чего-то, то ли просто не имея сил для ходьбы. Все это напоминало хаотическое броуновское движение молекул и атомов. Причем не только своей непрерывностью, но и кажущейся безрезультативностью: у стороннего наблюдателя должно было сложиться устойчивое впечатление о мнимости движения и об истинной неподвижности всех частиц-людей. Если прибавить к этому удивительную похожесть лиц — вне зависимости от пола и возраста стертых примерно в равной степени, если прибавить общность их выражений и в равной степени сношенную, тусклую выцветшую одежду, сравнение с единообразными молекулами, беспорядочно снующими в разных направлениях и остающимися, по сути, в неподвижности, не казалось плодом чрезмерной фантазии.

Плотность человеческого потока, по мере продвижения моего к медицинскому блоку, возрастала, что заставило меня, по крайней мере, временно, окончательно забыть об убийстве режиссера Макса Ландау и сосредоточиться на лавировании среди встречных.

С самого пробуждения я чувствовал легкое головокружение, причиной которого могла быть слабая толика никотина, содержавшаяся в выкуренной вчера эрзац-сигаре. От калейдоскопа прыгающих лиц и странного смешения запахов головокружение усилилось, так что на углу улиц Галки и Скворечни мне пришлось остановиться и прислониться к стене.

Здесь меня неожиданно нагнал Шимон Холберг.

— Что с вами? — встревожено спросил он. — Вы очень бледны. Боюсь, это моя вина — вам не следовало вчера курить. После большого перерыва, да еще при регулярном недоедании… — он покачал головой. — Давайте-ка, доктор, я вас провожу.

Для меня его появление было большим облегчением. Я действительно чувствовал себя скверно — к головокружению прибавилась общая слабость. Тем не менее, я сделал слабую попытку обойтись без его помощи.

— Вы как будто собирались остаться дома, — сказал я. — Передумали? Если это связано со мной, не стоит беспокоиться, Холберг. Я вполне дойду до службы самостоятельно.

— Ничего, все в порядке, доктор, — Холберг улыбнулся. — Я изрядный эгоист, так что из нашей совместной прогулки надеюсь извлечь максимум пользы для расследования. Пойдемте. Если вам действительно тяжело, можете опереться на мою руку.

Мы продолжили путь вместе, причем — странное дело — несмотря на то, что вдвоем мы занимали на тротуаре больше пространства, чем я один, встречные задевали нас гораздо реже.

— Не дает мне покоя сказанное вами насчет поведения господина Ландау накануне смерти, — Холберг сосредоточенно смотрел перед собой, не забывая при этом слегка придерживать меня за локоть. — Кого он увидел? Что его удивило?

— Вы полагаете, его поведение связано с убийством? — спросил я.

Холберг пожал плечами.

— Все может быть, — ответил он задумчиво. — Конечно, post hoc — ergo, propter hoc [5] — пример ложного умозаключения, но в расследовании убийства любая деталь поведения жертвы непосредственно перед преступлением зачастую становится единственным ключом к разгадке. И если мы знаем, что накануне убийства нечто насторожило господина Ландау — ведь его что-то насторожило, верно? — то нам следует попытаться ответить на вопрос: что именно? Так что я решил заняться проверкой заключенных, прибывших в Брокенвальд тем транспортом.

5

«После того – значит, вследствие того» (лат.).

— В тот день было два транспорта, — напомнил я. — Один из Франции, из Марселя. Бывшая неоккупированая зона. Второй — из Берген-Бельзена.

— Да-да, я помню, — Холберг кивнул. — У меня есть основания предполагать, что покойного Ландау заинтересовал все-таки именно марсельский транспорт. И это определенным образом облегчит поиски.

— Почему вы так думаете?

— Но вы же мне вчера именно об этом и сказали! — заметил мой друг, немало меня удивив. И тут же пояснил: — По вашим словам, придя к вам с женой, в день премьеры, он заинтересовался кем-то в коридоре. А этот кто-то входил в группу заключенных, прибывших из Франции. Он ведь спросил вас — откуда прибыл новый транспорт. И вы ответили…

— И я ответил — в основном из Франции, — сказал я. — Да, именно так.

— Значит, в тот момент в коридоре находились заключенные, прибывшие из Франции, — заключил Холберг. — Потому я и говорю, что поиски немного облегчаются. Хотя и это — работа адская.

Я хотел спросить, каким образом он намеревается осуществить свою проверку. Вряд ли г-н Шефтель ознакомит его с картотекой вновь прибывших. Если только г-н Холберг не приведет в действие те самые связи, о которых он упоминал вскользь. Мне вспомнилась вдруг вчерашняя сцена, невольным свидетелем которой я стал: мой сосед о чем-то беседует с незнакомцем у заднего крыльца Юденрата. Нет, спрашивать о возможностях Холберга я вряд ли рискну. А даже если рискну, он, скорее всего, не ответит откровенно. Во всяком случае, так мне казалось.

В это самое мгновение людской поток, двигавшийся нам навстречу и казавшийся бесконечным, вдруг остановился и словно распался надвое, образовав относительно широкий проход посередине улице. Мы тоже остановились.

Спустя короткое время стала понятна причина происшедшего. По мостовой, в направлении ворот двигалась скорбная процессия. На четырехколесной телеге, в которую была запряжена крепкая гнедая лошадка с коротко подстриженной гривой — одна из трех, являвшихся собственностью Юденрата, — стоял сколоченный из струганных досок гроб. Телегу сопровождали несколько человек, среди которых с некоторым удивлением я обнаружил председателя Юденрата Генриха Шефтеля и глав обеих христианских общин — отца Серафима и пастора Гризевиуса. С лица пастора еще не сошли следы побоев, а губа, рассеченная полицейской дубинкой, казалась почти черной. Отец Серафим тоже выглядел не лучшим образом — глаза его глубоко запали, а острые скулы выпирали так, словно за сутки пребывания в тюрьме он похудел минимум килограммов на десять. Оба священнослужителя являли собою контраст внешне вполне благополучному г-ну Шефтелю, не утратившему своей дородности, с пышными, закрученными вверх усами. Правда, так же, как прочие жители гетто, председатель Юденрата был коротко острижен.

Правду сказать, мое мнение о Шефтеле диктовалось личной неприязнью к еврейскому руководству гетто. И базировалась моя неприязнь, как я подозревал не без оснований, на не сложившихся отношениях с одним из членов Юденрата — моим непосредственным начальником доктором Алексом Красовски.

На углу, как раз напротив нас, похоронная процессия остановилась — из-за внезапно заупрямившейся лошади. Пока хмурый возница, с длинным кнутом, заткнутым за голенище рыжих потрескавшихся сапог, поправлял запутавшуюся ветхую сбрую, обрывая при этом бумажные черные цветы, кем-то вплетенные в короткую гриву, г-н Холберг, не отпуская моего локтя, шагнул с тротуара, увлекая за собой меня, и мы оказались рядом с отцом Серафимом.

— Отец Серафим, здравствуйте, — сказал Холберг. — Рад, что вас уже освободили…

Священник окинул потухшим взглядом сначала его, потом меня.

— А, это вы… Да. Здравствуйте, господа. Господин доктор Вайсфельд и господин полицейский, господин… Да, вас зовут Холберг. Да, господин Холберг, нас отпустили. Вчера же вечером, благодаря заступничеству господина Шефтеля, — он покосился на председателя Юденрата, бросившегося помогать вознице. — А вот сегодня… — он показал на гроб и сокрушенно покачал головой. — Как видите.