Стоящие у врат
Шрифт:
Холберг тоже посмотрел на гроб, похожий на обычный длинный и узкий ящик.
— Кто-нибудь из ваших прихожан? — участливо спросил он.
— Прихожан? Нет-нет, господин Шейнерзон не был моим прихожанином, что вы. Просто мы с пастором сочли необходимым отдать ему последний долг. Ведь кроме нас в Брокенвальде теперь не осталось священнослужителей…
До меня не сразу дошел смысл сказанного. Когда же дошел, головокруженье, почти прекратившееся, вернулось резко и с такой силой, что я едва не упал. И упал бы, если бы не рукав арлекинского плаща моего друга, в который я вцепился в последний момент..
Холберг, похоже, был поражен не меньше моего:
— Господин Шейнерзон…
С упрямой лошадью и ее сбруей, наконец, удалось справиться. Процессия двинулась дальше. Мы пошли рядом с отцом Серафимом, подстраиваясь к его семенящей походке.
— Мы виделись с ним позавчера, никаких признаков болезни я не заметил, он показался мне вполне здоровым, — г-н Холберг выглядел искренне расстроенным. — Надо же…
Только сейчас я обратил внимание, что кроме Шефтеля, Гризевиуса и отца Серафима, за гробом в некотором отдалении шла маленькая группа знакомых нам мальчиков — учеников рабби Аврум-Гирша.
Отец Серафим, опасливо оглянувшись по сторонам, сказал еле слышно:
— Рабби не был болен. И умер он не от болезни. Тело обмывали при мне. У него на шее рана, вот тут, — священник осторожно коснулся пальцем своей яремной впадины и тут же поспешно убрал руку. — Вот тут — рана. От ножа. Или… В общем, от чего-то острого.
Холберг невольно оглянулся и тоже понизив голос, произнес:
— Вы хотите сказать, что рабби был убит?
Священник молча кивнул.
— Разрез широкий? — спросил Холберг вполголоса, так что даже мне приходилось напрячь слух. — Простите святой отец, вы не специалист, да и не время сейчас. И не место. Но все-таки: как вы полагаете, лезвие ножа, которым был убит рабби, широкое или узкое?
Отец Серафим задумался и даже немного замедлил шаг. Пастор Гризевиус покосился на нас с неудовольствием, но ничего не сказал. Что же до г-на Шефтеля, то он вообще не заметил нашего появления среди провожающих.
— Узкое, — сказал, вернее, выдохнул священник. — Узкое лезвие. Сейчас мне кажется… Я даже не подумал сразу… Да, узкое, как…
— Как у медицинского ланцета? — подсказал Холберг и коротко взглянул на меня. — Как у хирургического скальпеля?
— Да-да, совершенно верно, как у ланцета, — отец Серафим оживился, но тут же снова помрачнел и зашагал быстрее, словно не желая более разговаривать с моим другом.
К выходу из гетто мы подошли в полном молчании. Полицейские, следовавшие до того в некотором отдалении, оцепили небольшой пятачок, так что в центре его остались телега с гробом, г-н Шефтель, оба священника — протестантский и католический, — и мы с Холбергом. Шефтель собирался и нас удалить, но, видимо, узнав моего соседа, передумал. Прочих оттеснили в боковые улицы, выходы из которых немедленно перекрыли «синие». Оказавшись неожиданно для самого себя включенным в число близких умершего раввина, я испытал определенную неловкость. У гроба следовало бы стоять ученикам подпольной ешивы, хотя бы тому же Хаиму, оттесненному полицейскими в один из переулков и изо всех сил тянувшего голову, чтобы увидеть последние минуты земного пути своего учителя. Но просить о том г-на Шефтеля представлялось бессмысленным: формально у рабби Шейнерзона не было в гетто родственников. Ученики в эту категорию не входили, тем более, что религиозной школы как будто и не существовало. Впрочем, в случившейся неловкости усматривался особый смысл: Холберг уже усмотрел в обстоятельствах гибели рабби Аврум-Гирша связь с убийством Макса Ландау, и значит, наше присутствие здесь и сейчас необходимо. Притупив чувство неловкости этим аргументом, я постарался внимательнее следить за происходящим.
По знаку главы еврейского самоуправления, двое полицейских сняли гроб с телеги и поставили его на землю. Церемония прощания обычно занимала не более десяти минут, но тут произошла внезапная заминка. Пастор Гризевиус, сказав несколько слов главе Юденрата, и перебросившись короткими фразами со священником, решительно миновал оцепление и подошел к ученикам покойного рабби, сбившимся испуганной стайкой за спинами полицейских. Наклонившись к Хаиму, он что-то спросил у бывшего любимого ученика рабби Аврум-Гирша. Мальчик испуганно отпрянул, потом отчаянно замотал головой. Гризевиус оглянулся на г-на Шефтеля, затем на отца Серафима. Выглядел он растерянным. Вернувшись в круг, пастор подошел к Шефтелю и негромко сказал:
— Вот незадача — некому читать кадиш. Дети слишком малы, никто из них не достиг совершеннолетия, — при этих словах, я вспомнил сказанное рабби Аврум-Гиршем при нашей последней встрече: «Кто знает, успею ли я подготовить к бар-мицве хотя бы одного из них…»
Шефтель нахмурился. Он тоже не был готов к подобной ситуации. Между тем, вахтман-эсэсовец уже вышел из своей будки, и мерным шагом направился к нам. «Минутку…» — пробормотал Шефтель, отстраняя пастора. Подойдя к эсэсовцу, он что-то сказал тому, указывая на стоящий на земле гроб. Эсэсовец чуть наклонил голову в глубоком стальном шлеме и вернулся в укрытие.
— В нашем распоряжении несколько минут, — сказал г-н Шефтель, вернувшись к нам. — Придется обойтись без чтения кадиша. Я не могу сейчас послать за кем-нибудь, кто знает текст. А молитвенников в гетто нет, они запрещены, и вам это известно не хуже, чем мне, — в голосе его слышалось раздражение. — Обойдемся без кадиша. Рабби Аврум-Гирш нас простит.
— Нет, — упрямо возразил Гризевиус. Его лицо приобрело багровый оттенок. — Это неправильно. Это недостойно по отношению к рабби Шейнерзону, мир его праху.
Г-н Шефтель открыл рот, чтобы возразить, но, видимо, не нашелся. Махнул рукой и зачем-то провел пальцами по нашитой на лацкан пальто шестиконечной звезде. Точно такие же звезды украшали одежду пастора и отца Серафима. Мне тут же вспомнилась висевшая в бараке пастора Гризевиуса картина «Три еврея» Лео Когена.
Пастор взглянул на отца Серафима и о чем-то задумался. Губы его подрагивали, словно он хотел что-то сказать, но не решался.
— Вы, — сказал он, наконец. — Вы, отец Серафим. В отличие от меня, вы ведь учились когда-то в ешиве. В юности. Вы же сами рассказывали мне. И значит, вы сможете прочесть молитву по памяти. Вот вы и прочтете кадиш над несчастным рабби Шейнерзоном. Только не говорите, что не помните! У вас превосходная память, вы пересказываете наизусть Евангелия целыми главами. Я уверен, что и те молитвы, которым вас учили в детстве, вы помните не хуже.
Отец Серафим отшатнулся, словно от удара.
— Вы это серьезно? — казалось, он не верил собственным ушам. — Вы предлагаете мне прочесть над покойником кадиш? Мне, христианину? Священнику? Господи, как могло вам в голову прийти такое кощунство?
— Почему же кощунство? Отец Серафим, из всех нас вы единственный, кто знает текст молитвы и в состоянии ее прочесть! Так сделайте это! Хотя бы из милосердия! — лицо пастора Гризевиуса было спокойным, голос — по-прежнему негромким, и только на виске неожиданно проступила мерно бьющаяся голубоватая жилка. — Ну же, отец Серафим! Вы ведь были друзьями с рабби Аврум-Гиршем! И поверьте, это самое малое, что сегодня христианин обязан сделать для еврея — проводить его к месту последнего успокоения так, как того требует иудейская религия — материнское лоно истинного христианства.