Стою за правду и за армию
Шрифт:
Вот эта-то картина и открылась перед нашими глазами, когда мы стали спускаться с возвышенности. Далеко вдали, в долине, скакали черкесы и башибузуки. За ними, в самом ужасном беспорядке, бежала неприятельская пехота, а вслед за войсками – в паническом страхе бежали мирные жители, женщины и дети, оглашая воздух раздирающими душу криками и страшными воплями.
Громадный обоз, брошенный ими на произвол судьбы и состоявший из нескольких сот всевозможных повозок, запряженных буйволами и лошадьми, в хаотическом беспорядке запрудил все шоссе (лошади и волы стояли в нашу сторону) и не двигался с места. Здесь остались только дряхлые старики, старухи и грудные малютки, покинутые обезумевшими от страха матерями. Некоторые мальчики и девочки, бежавшие за своими родителями, падали от утомления на землю и воплем
Невольно каждый из нас остановился и смотрел с ужасом на эту грустную жизненную драму. За что же, думал, вероятно, каждый из нас, страдают эти несчастные безвинные жертвы – эти женщины и дети?! Чувство человека заговорило бы в самом черством, суровом сердце. И солдат наш, который более чем кто-либо отзывается на все доброе, честное и благородное, показал себя и здесь вполне рыцарем и истым христианином.
Позабыв о преследовании бегущего неприятеля, о военной славе, добыче и трофеях, он всецело отдался благородным порывам своего чуткого ко всему доброму сердца и бросился спасать несчастных малюток, защищать беспомощных стариков и старух и возвращать убегавших матерей к их детям (но не так, как защищало турецкое войско, бросив их на произвол судьбы). Последних солдаты собрали по полю более 300 и притащили обратно к повозкам. Такое поведение наших войск просто поразило этот мирный мусульманский люд, спасавшийся от зверства северных гяуров: они ожидали от них самой лютой смерти, всевозможных мук, истязаний… и вдруг, вместо всего этого, видят самое заботливое попечение о них, теплую ласку к их детям и такое внимание, такое участие, которое едва ли и они сами применяли к ним когда-нибудь.
Когда преследование прекратилось, то старухам солдаты сами стали разводить костры и помогать готовить пищу, детей кормили сухарями, кутали их в свои башлыки, шинели и всячески старались их успокоить. Вспоминались, должно быть, каждому из них своя родная деревня где-нибудь в Черниговской или Тульской губернии, своя семья и дети! Январские морозы и холода давали себя чувствовать, хотя мы были и в долине Марицы. Много юных мусульманских жизней спасли тогда наши солдаты от смерти, которая являлась в лице мороза и стужи!
По окончании дела Скобелев высказал всем нам свое предположение, что, вероятно, это обоз Сулеймана, который сам, наверное, с войсками двигается вслед за ним.
– Он, конечно, не рассчитывает, – прибавил генерал, – что мы так скоро выйдем в долину Марицы и преградим ему путь отступления. Нам необходимо поэтому двинуться немедленно к Хаскиою и с двух сторон ударить на неприятеля: с запада – Гурко, с востока – мы. Сулейману останется тогда только сдаться…
Углицкий полк получил приказание тотчас же двигаться к Хаскиою, и весь отряд потянулся на запад. Движение Углицкого полка сопровождалось громадными затруднениями. До самого города – на протяжении тридцати верст – все шоссе было загромождено обозом, и солдаты должны были выпрягать волов и лошадей и сталкивать каруцы и другие экипажи во рвы, чтобы иметь возможность как-нибудь пройти. По пути снова приходилось поднимать несчастные жертвы – беспомощных детей, покинутых их матерями и гибнувших, часто в одних рубашонках, от холода и мороза.
Поздно вечером Скобелев, со штабом и Углицким полком, прибыл в город Хаскиой. Тотчас же были направлены разъезды во все стороны, и особенно к Филиппополю, откуда, главным образом, и ожидался противник. Предположения Скобелева, впрочем, не оправдались. Вскоре казачьи разъезды натолкнулись на Филиппопольском шоссе на разъезды отряда Гурко (Лейб-гусарского полка) и от последних узнали, что Сулейман-паша, отрезанный за Филиппополем от Хаскиойского шоссе, отступил к юго-востоку, на город Станимаку, и здесь был окончательно разбит, потеряв всю свою артиллерию. Вскоре в Хаскиой прибыл весь Лейб-гвардии гусарский полк. От офицеров этого полка мы узнали о подробностях поражения Сулеймана и об отступлении его по горной дороге к Эгейскому морю.
Тогда
Еще ранее мною было упомянуто, что Струков в Мустафапаше задержал поезд, на котором ехало двое пашей – послов от султана – и что этот посольский поезд, по приказанию Скобелева, был прислан в Германлы. По прибытии из Хаскиоя Скобелев поручил начальнику штаба графу Келлеру распорядиться, чтобы на этот поезд был посажен батальон пехоты с музыкой. Струков доносил о занятии им Адрианополя и просил о скорейшей присылке пехоты, так как из Ямболя, по слухам, двигались неприятельские войска.
На этом же поезде поместился и Скобелев со своим штабом, и около двенадцати часов дня 10 января мы, в самом веселом настроении духа, по турецкой железной дороге и в неприятельских вагонах помчались на парах во вторую столицу Оттоманской империи. Особенно веселы были солдаты. Внутри вагонов и на крышах, где тоже поместились наши воины, слышались самые оживленные разговоры, смех, песни и даже пляска, откуда-то появилась даже гармоника. Как-то особенно ласкали ухо эти звуки русского народного инструмента, выходившие из вагона неприятельского поезда. Так и вспоминалась Россия, родные картины, знакомые лица. Везде счастливые, довольные физиономии солдатиков, оживленные беседы.
– Вот, брат, дождались, – говорит один молодой солдат другому, – покатают нас теперь эти басурмане. Походили-таки порядком по проклятой Туретчине – теперь нехай повозят… А за обувь да за одежу, что обносилась, – это мы с султана деньгами получим!
– Да у него, брат, ничего не осталось, – заметил другой, более солидный.
– Мы, значит, все города у него повоевали, скоро его самого в полон заберем в Константинополе. Повяжем да к нашему батюшке-царю и отправим. Чтобы не бунтовал более!
Между тем послышался свисток паровоза – и поезд медленно тронулся с места. Музыканты, по приказанию Скобелева, заиграли в этот торжественный момент «Боже, Царя храни». Все сняли шапки и с наслаждением, с каким-то особенным теплым чувством прослушали эти дорогие каждому русскому звуки народного гимна.
Все шибче и шибче двигался поезд – музыканты окончили, наконец, игру гимна. «Ура!» – крикнул в это время Скобелев, высунувшись из окна вагона, над которым развевался его красивый белый значок, и обращаясь к солдатам. «Ура, урааа!» – дружно подхватили в вагонах и на крышах, и долина Марицы, вдоль которой несся наш поезд, огласилась радостными криками русских победителей. По мере приближения к станции Мустафапаша мы стали обгонять наши обозы и войска, двигавшиеся по шоссе, и которые выступили из Германлы еще ранее.
Завидя мчавшийся поезд, на одном из вагонов которого развевался значок Скобелева, шедшие по шоссе владимирцы, узнав своих боевых сотоварищей, приветствовали их радостным «ура». Солдатики из вагонов отвечали им тем же и маханием шапок. Музыка, под влиянием такого патриотического настроения, снова заиграла «Боже, Царя храни», и «ура» владимирцев еще более усилилось.
Как раз в это время навстречу нам по шоссе ехали в экипаже те самые паши, которые были посланы султаном в нашу армию для переговоров и которые путешествовали первоначально на этом самом поезде. Теперь, по распоряжению Скобелева, Струков отправил их в экипаже в Казанлык к Главнокомандующему. Шоссе в этом месте пересекало железнодорожный путь. Экипаж их остановился, и паши невольно сделались свидетелями этой счастливой сцены своих победителей. Мне надолго врезались в память эти две фигуры турецких генералов в скромных костюмах и красных фесках, их грустные, серьезные лица и печальное выражение глаз, на которых стояли даже слезы. Они бессильны были задержать наше победное шествие и, конечно, хорошо сознавали, что, пока экипаж их дотащится до Казанлыка, мы будем уже у берегов Мраморного моря и Босфора, под стенами Константинополя. Поезд быстро промчался мимо этих посланцев султана. Мы высунулись из окон и с любопытством провожали глазами их экипаж.