Страда
Шрифт:
Над огородом, будто над озером, воронкой кружило чистые пары. Выше меж, выше белеющих в темноте подсолнухов, выше горохового острова катилась из распадка прохлада. По логу она спускалась к реке, устраивалась над ярами, издырявленными береговушками. Но меж гряд, в политой на ночь овощи, устоялось скопившееся за день парное животворящее тепло, и лишь на самом утре, когда перестанет качать било ночная птица в горах и угомонится грустная мухоловка, студеные токи из лога просочатся в огород, сквозь густые межи, — и все на грядах покроется ртутными шариками росы и замрет в ожидании солнца.
* * *
Мальчик
Мальчик умом, даже не умом, а природой данным наитием постигает замкнутый, бесконечный круг жизни, и хотя ничего еще понять не может и объяснить не умеет, все же чувствует, что все живое на земле рождается не зря и достойно оно всяческого почитания. Даже махонькие мушки с чуть заметными искорками крылышек на вытянутом сереньком тельце занимают свое место на земле и свою тайность имеют.
Когда тетки, сердитые оттого, что навязали им малого, торопили его, дергая за руку, он заметил клубящихся над грядами мушек. Распадок пропускал закатный свет в огород, и в этом остатнем проблеске солнца столбцом бились серенькие мушки. Мальчик утянул голову, боясь, что они облепят его, искусают, но мушки лишь колыхнулись в сторону и снова влились в полосу света, засверкали в нем искорками.
Не было им дела ни до кого.
Захваченные благоговейным танцем любви, который казался мальчику бестолковой толчеей, мушки, изнемогающие от короткой, губительной страсти, правили свой праздник, переживали природой подаренное им любовное мгновение! Проблеск света. Танец на угасающем солнечном луче. Час жизни, до конца истраченной на любовь; маковым зерном уроненная в траву личинка — вот и все.
Но они познали свое счастье! И другого им не надо. При ярком свете, на жарком солнце они б ослепли и сгорели. Их крохотные сердца не выдержали бы большого счастья и разорвались в крохотных телах…
Сероватая темь стоит в распадке. По отдельности выступает из-под гор каждая жердь, вылуженно блестя от сырости. На полянку легла четкая тень городьбы и вершин дерев, стоящих по горам. Мерно шумит, даже не шумит, а глубоко, слышно дышит стиснутая горами река, и от нее идет переменчивый, зеркально отраженный свет к небу, на котором мерцают бледные, на помидорный цвет смахивающие, незрелые еще летние звездочки.
Упали мушки наземь, в капусту. Вялые, ко всему уже безразличные, две или три из них коснулись шеи мальчика, заползли под холщовую, жесткую рубаху и приклеились к потному телу. В жалице и на капусте склюет мушек птичка-мухоловка. В реку упавших хватать будут мальки и от пищи становиться рыбами. И мертвые мушки продолжат служение более сильной, более продолжительной жизни. Стало быть, все эти букашки, божьи коровки, бабочки, жуки и кузнецы, еле ползающие от сырости по капусте, — все они как есть не зря тут, все они выполняют назначенную им работу — все должны что-то делать на земле, а главное, жить и радоваться жизни.
Ну а сорняк на грядах, жалица эта проклятая, сороки, жрущие мухоловкины яйца, кусучие пауты, которым ребята учиняют фокус — вставляют в задницу соломинку и отпускают с таким трофеем на волю? А гадюка, шипучая в смородиннике? А комары? А слепни? А клещи в лесу? Этим кровососам, сволоте этой, теснящей и жрущей разумное и полезное, значит, тоже жить, торжествовать и радоваться? Нет уж, извините-подвиньтесь! По башке ладонью, с корнем вон и в огонь, в пекло всю дрянь, жирующую на живой земле, на живом человеческом теле…
* * *
Обмякший от накатывающегося сна, мальчик идет к калитке, неся в сердце глубокое умиротворение, невнятно и бесполезно повторяя себе под нос: «Сон да дремота — поди на болото!»
Нашарив волглую веревку и снимая ее с деревянного штыря, мальчик еще раз оборачивается к огороду, наполненному живыми существами. По-за огородом, на лугах, идет истовая, дружная косьба. Стрекотом кузнечиков так все переполнено, что уж слит как бы воедино с ночною тишью этот звук, и даже плотнее делает он тишину. Тот кузнец, что продрыхал в капусте, разогрелся, распалился и, должно быть, искупая свое упущение, звонче всех строчит из огорода в небесную высь. Мальчику сдается — пучеглазый кузнец даже и зажмурился от упоения.
Дух плодов и цвета, вобравший все ведомые мальчику запахи, уверенно стоит в чаще огорода, оттесняя запахи леса, трав и бурьянов. Но и в этом запахе струями, как бы паря над плотным дымчатым слоем, буйно звучит лютый дурман табака, угарно-горького мака, лопоухо прикрывшегося серой шапочкой на ночь. Маленькую маковку с белым еще семенем в середке берегут от холода метляками слипшиеся лепестки, еще запах морковки и укропа нос точит, но глушит его ряс-но зацветающая маслянистая конопля. Однако ж и ладаном воняющую коноплю, и лежалой хвоей отдающий укроп забьет с восходом солнца навально катящимися с гор упругими духовитыми волнами сосняка, кедрачей и лиственниц.
* * *
Из пухлой, залитой зеленой гущиной пластушины земли, возделанной человеческими руками, над которой если и ветер гулял, то пухлым казался, невозможным, навеки канувшим представлялось то время, когда пустой, ровно бы военное нашествие переживший, истыканный, искорябанный, в лунках весь, будет стариковски уныло прозябать огород.
Кучи картофельной ботвы как попало разбросаны по огороду. Заплаты капустных листьев пятнают заброшенные гряды. На сквозном ветру колышутся колючие кусты осота в сопливой паутине, до времени, воровски жившие в огородной гущине, хрустят, соря грязным пухом и дрянным семенем, ястребинки, розетки дикого аниса, репейники, жабрей, белена и лебеда.
Сбежались тучки в одну кучу, березы в лесу понизу ожелтились, коровы, кони и собаки спиной к северу ложатся, верные ворожеи — перелетные птицы в отлет дружно пошли: быть скорому ненастью, быть ранней осени.
Остающиеся в зиму пташки грустны и хлопотливы. Сытые вороны угрюмо сидят на коньке бани, по веткам черемух, на пошатнувшихся кольях. Нахохленные, могильно-скорбные, о чем-то задумались они, впали в тяжкую дрему. Паутина перестала плавать в осиянном поднебесье, плесенью опутала она прокислые листья бурьяна. Обнажились в межах мышиные и кротовые норы. За баней в предсмертно и оттого яростно ощетинившейся крапиве обнаружилась цыпушка, которую искали все лето, мертвая, пустоглазая, почему-то ни мышами, ни собакой не тронутая. Татарник шишки раскрыл, а в них волокнистый мягкий пух. Теребит его ветром, носит по-над огородом и пустой землею, бросает в чащу леса и на реку; хариусы, скатившиеся на зиму из мелких речек, принимают за мух порхающие по струям и водоворотам пушинки, выпрыгивают наверх, хватают их, а потом головами трясут, вышвыривая липкую паутину изо рта.