Страх и его слуга

Новакович Мирьяна

Так бы и продолжалось всю жизнь, если бы в их брак не вмешались Австрия и Турция. Наступил 1690 год, черный год для сербов. Турки навалились на них из-за того, что те вместе с австрийцами воевали против полумесяца, и многих заставили обратиться в бегство до самого Белграда. На Белград напали самые дикие татарские и арнаутские отряды турецкой армии, и 29 сентября начался массовый исход через Саву и Дунай в Австрию. Среди этого столпотворения погибла, точнее, утонула в Саве, его жена. У него внутри тогда что-то оборвалось, он так мне и сказал («Внутри у меня что-то оборвалось»), и после этого он никогда больше ни на одну женщину даже не посмотрел, да и ото всех других радостей тоже отказался.

Кроме пьянства. Но по его словам, пьянство для него радостью не было, правда, я в это не верю («Чтобы искупить каждый удар, которыми я ее осыпал. Чтобы искупить каждое проклятье, которыми я ее проклинал»). Отец его умер, но он не стал продолжать его дело, а все пропил. Вот таким я его и встретил в Пеште, в той самой корчме. «Работать на дьявола? Хочу, очень даже хочу, чтобы мне потом вечно гореть в аду, как раз это я и заслужил». «А если бы ты убил себя, ты бы тоже вечно горел в аду, — сказал я ему. — Просто тебе это кажется забавным, грешник ты самый грешный. Один грех другим грехом не искупается, раз уж мне приходится тебе все это объяснять». А люди часто такое делают, пытаются искупить один грех другим грехом, например, погубят женщину, а потом записываются в армию, якобы чтобы очиститься от греха, идут на войну и убивают тьму народа. Или наворуют денег, а потом проиграют все в карты. Или с любовью у них ничего не получится, и они решают больше никогда не любить.

Но ничего этого не было бы, если бы Новак не читал книг. Когда книг еще не существовало, люди не знали ни о какой возвышенной и чистой любви и верили, что настоящая и великая любовь эта та, что им доступна. А вот когда они начали читать книги, то вообразили, что любовь это нечто такое, что могут найти лишь редчайшие счастливчики. Я вам обещаю, у меня будут гореть все те, кто понаписал эти гадкие книги, из-за которых люди больше друг друга не любят, а чего-то ждут, на что-то рассчитывают, а потом им не нравится, и они все меняют, и подавай им что-то лучше и еще лучше, а лучше бы на себя посмотрели да вспомнили, хотя бы сербы, то, что их же народ и говорит: каков святой, таков и тропарь. Нееет, чем он или она сами хуже, тем лучшего, по их мнению, они заслуживают. И так становятся моими клиентами. Обожаю книги, а еще больше — читателей.

Ночь шла своим чередом, под табачный дым, выпивку и плач по Косову, а гайдуков все не было. Я подумал, что они испугались. Ведь и правда, иногда такое бывает: самые страшные преступники, убийцы, насильники, короли и поэты отступают передо мной. Те, кто не гнушались никакого зла, не решаются встретиться лицом к лицу с самим злом. Я часто сам себя спрашивал: отчего это так? Понятно, что они ошибаются уже из-за того, что считают, что я это сплошное зло и что ничего другого во мне нет. Но они, глупцы, не понимают, если бы я был сущим злом, то я был бы Богом. Потому что Бог это Бог для того, чтобы быть самим добром, а это то же самое, как и быть самим злом. Бог это Бог потому, что он только одно и потому, что нет ничего другого. Все мы, остальные, от ангелов, людей и до меня, смешаны из добра и зла. А в ком чего больше, это уже другое дело. Так вот, они, те самые худшие из рода человеческого, — они боятся одного. Независимо от того, добро это или зло. И они не могут предстать ни перед Богом, ни передо мной.

Они боятся меня и еще по одной причине. И тут они правы. Они знают, что я хуже их. А такие, как они, боятся только тех, кто хуже их, разъяренные трепещут только перед более разъяренными, жестокие — только перед более жестокими, грешные — только перед еще более грешными.

— А есть ли смысл ждать дальше? — спросил я Новака.

— Нельзя ждать пунктуальности от людей, не

соблюдающих закон, — ответил он мне мудро.

— Хорошо, — сказал я, — подождем, а пока выпьем еще по одной кружке пива.

Мы спросили еще пива, и, так как Новак очень внимательно слушал гуслара, я даже не стал пытаться продолжить разговор с ним, а принялся оглядываться по сторонам, не попадется ли здесь какая интересная душа.

Никого.

Я решил, что с меня хватит и сказал Новаку, что надо уходить, ждать здесь больше нечего. Новак с недовольным видом поднялся, ему, видно, хотелось слушать гуслара и дальше, и мы направились к выходу. Я сказал ему:

— Обязательно установлю этот инструмент, гусле, в аду, потому что если и найдется кто-то, кто любит огонь, то этого звука он точно не вынесет. — Новак посмотрел на меня угрожающе, но ничего не сказал. К моему удивлению.

Но в дверях, как с неба свалившись, возникли два низкорослых человека, один кривоногий и усатый, другой лысый и усатый.

— Это ты — чегт? — обратился ко мне лысый. Он плохо выговаривал «р», и получалось на французский манер.

— Да, — ответил я и добавил, только ради того, чтобы так же, как и он, произнести «р», — я — чегт.

— Тогда тебе иметь дело с нами, — сказал второй, кривоногий, но как обстоят дела с «р» у него, мне определить не удалось, он его ни разу не произнес.

— Это гайдуки?! — спросил я Новака, а он, мрачно глянув на меня, махнул рукой в сторону стола, и все мы сели.

6.

Это мое число. Говорят.

Итак, мы четверо уселись за стол, и я первым проговорил:

— Послушаем рассказ.

— Спегва ггоши!

— Деньги давай.

Странно, казалось, они сказали совершенно разные вещи. Я выложил на стол кошелек.

— А теперь рассказ.

— Хогошо, газ хочешь… Дело было так…

Мы все придвинулись к столу и приблизили головы к рассказчику.

— Австгийцы послали сбогщика налогов в наши кгая, с ним было два солдата.

— Мне сообщили, что их было четверо, — поправил его я.

— Два, пять, какая газница. Мы знали, что и он, и его охгана любят выпить, и устгоили на них засаду гано утгом, на догоге, где они должны ехать. Они всегда едут одной и той же догогой, эти сбогщики.

— Потому что это единственный путь, — вставил замечание второй гайдук, и опять без единого «р».

— Мы гассчитывали, что они будут с похмелья. А туман был, пгямо как сегодня… Не пойдут же они чегез поле… утго пгошло, а их все нет. Ждем. Вгемя за полдень, никого. Ну, мы двинулись к когчме. Глядим, лошадей нет. Значит, утгом они куда-то поехали.

— Мы удивились, — сказал второй, и опять без «р» или «г».

— Меня не интересует, удивились вы или нет, мне-то что, — я попытался немного ускорить рассказ.

— Хогошо. Я ему говогю, они заблудились, с похмелья, в тумане. Будем их газыскивать?

— Будем разыскивать. — (Ага, значит все-таки «р»).

— И мы отпгавились по догоге. Глядим налево, глядим напгаво. Идем и идем. А потом туман гассеялся. Засияла звезда…

Я никак не мог вспомнить, что говорил Шмидлин, какое время года было, когда исчез сборщик налогов.

— …пить хочется. Я говогю, давай вегнемся в когчму.

— Давай вернемся.

— Ну, выпили мы, чин-чином, гасплатились, снова вышли, опять пошли по догоге. Может, они назад поехали? Спьяну заблудились, вегнулись. Пошли назад. Жара стоит, мы вегхом. Едем, едем, день летний, после полудня. А может, давай вегнемся в когчму?

— Давай вернемся.

— Ну, выпили мы еще, по две. А может, они все-таки уехали, как и собигались? Мы опять на догогу. Опять глядим, напгаво, налево. Ничего, как сквозь землю пговалились.