Страх и наваждения
Шрифт:
Здание аэропорта стремительно приближается. Крыша увенчана пятью световыми фонарями, маскирующими пять железобетонных опор. В выпускном классе нас привозили сюда на экскурсию. Про фонари и опоры нам втирала завуч по внеклассному воспитанию, по совместительству историчка, – я стояла, задрав голову, смотрела на фонари, похожие на печные трубы…
Замешкавшись у шлагбаума, мы въезжаем на балюстраду:
Водитель глушит мотор. Я прикладываю к считывающему устройству пластиковую карту. Он выходит из машины, распахивает багажник; извлекает мой старый, видавший виды чемодан.
– Ну вот. Напрасно беспокоились.
Вместо ответа я протягиваю сторублевую купюру, его заслуженные чаевые.
Он благодарит и желает счастливого пути.
Пока я, пытаясь раскурить сигарету, щелкаю красной, под цвет открытого огня, зажигалкой, мой перевозчик – замаскированный Харон, с которым я расплатилась бумажной драхмой, прошедшей через миллионы рук моих терпеливых соотечественников, – успевает встроиться в сплошной поток машин. Их сменяют новые и новые. Подкатывают к кромке, чтобы, наскоро опроставшись, ринуться назад – за теми, кто, побросав случайные вещи в чемоданы, уже вышел к воротам; кому невтерпеж. Не завтра, не послезавтра – сегодня. Добраться до аэропорта, улететь куда глаза глядят.
Глаза глядели, а руки делали: судорожно (пока не рухнули, не схлопнулись) листали билетные сайты; до дна, до самого донышка, выскребали финансовые сусеки: любые деньги, лишь бы вырваться.
Будто их внезапно, в одночасье обуяла страсть к путешествиям. Необоримая, как инстинкт перелетных птиц – в осуждение которых в прежние времена слагали песни, подозрительно напоминавшие марши. Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой, а я остаюся с тобою, родная моя сторона: не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…
Кто знает, дойдет ли дело до Африки… До турецкого берега (а также грузинского, армянского, казахского, хорватского, македонского, литовского, латвийского, в отдельных случаях американского) – уже дошло.
Песня, знакомая с детства: Немало я стран перевидел, шагая с винтовкой в руке, но если ты скажешь мне слово, я снова
Обозревая опустелые финансовые сусеки – словно подводя промежуточные итоги жизни, сломанной, как деревяшка о колено, – человек бормочет, подбадривает себя: ничего, как-нибудь пополним; будем живы – не помрем.
А вслух:
– Вот тебе и русская сказочка: колобок, колобок, я тебя съем… Хрен ты меня съешь!
В приступе воодушевления – подхватив за обе руки жену, он кружит ее по комнате, распевая во всю глотку: Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел…
– Погоди радоваться. – Та отводит усталые, взрослые глаза. – Там их тоже до черта.
Ему хочется спросить: где это – там? Но она уже вышла из комнаты. Торопливо, как воспитательница, которую вызвала к себе заведующая.
В одиночестве он катится дальше – и видит лису: ярко рыжая шерсть, острая хитрющая морда. Плутовка облизывается, предвкушая кусочек свежего, отлично пропеченного теста – не зря над ним трудились дед и бабка, родители, школьные учителя, вузовские педагоги. Колобок растерянно озирается: неужто все их хлопоты – лисе под хвост!
Моя последняя сигарета не имеет ни запаха, ни вкуса. Сделав пару затяжек, я швыряю ее в урну. По привычке бросаю взгляд на часы. Секундная стрелка дрожит, словно танцует джигу. К тротуару подкатывает черный джип. Из него выходят двое. Кого они мне напоминают? Пытаясь вспомнить, я поднимаю глаза к небу. Автор средневековой пьесы выразился бы иначе: возвожу очи горe. По слухам, где-то там обитель всевидящего и всеблагого Бога.
Между Ним и мною плоская крыша аэропорта. Из печных труб, прикинувшихся световыми фонарями, струится, уходя в небо, густой черный дым…
Конец ознакомительного фрагмента.