Страна последних рыцарей

Старые, пожелтевшие от времени фотографии, немые свидетели ушедших времен и событий, с изображенными на них гордыми, прекрасными женщинами в роскошных нарядах прошлого столетия и красивыми мужчинами, одетыми в кольчуги и расшитые шнурами черкески, достались мне в наследство от моего отца. Эти улыбающиеся женщины были когда-то придворными дамами при царе Александре II, а молодые мужчины, призванные на военную службу из знатных семей, принадлежали к офицерскому корпусу черкесской лейб-гвардии {1} [2] , основанной русским монархом после покорения Кавказа.

Мой отец, шестнадцатилетний уздень * {2} Манижал из Дагестана, являвшегося с 1859 года одной из провинций России, был юнкером Петербургского военного училища. Столичная жизнь быстро затянула молодого горца и его друзей в бурный водоворот придворных развлечений и праздников. Они наслаждались непривычным блеском и роскошью светских приемов с неистовством, свойственным лишь тем, кто прожил свою суровую и полную лишений юность в условиях жестокой и отчаянной борьбы. Офицеров новой гвардии подчеркнуто выделяли среди других и баловали, надеясь с их помощью завоевывать симпатии и поддержку многих знатных дагестанских тухумов (родов). Надо было закрепить успехи, достигнутые в кровопролитных сражениях, с помощью мирных средств. И эту приятную обязанность придворные дамы брали на себя. Легко себе представить то впечатление, которое производили статные и стройные молодые горцы в роскошной, живописной униформе, сшитой по образцу их национальной одежды, на дамское общество Петербурга, многие представительницы которого, наверное, пытались завоевать сердца залетных соколов.

Судя по воспоминаниям Муртазали (двоюродного брата моего отца), еще совсем юный Манижал был робок и сдержан в своих поступках. Но, несмотря на это, он за короткое время стал обладателем целой коллекции милых сердцу сувениров. Это были рисунки с поэтическими посвящениями, всевозможные брелоки и булавки, а также дорогие часы «Брегет», приносившие якобы их владельцу удачу по той странной причине, что их изготовитель, известный французский механик, наложил на себя руки {3} . Эти изящные карманные часы, оказавшиеся однажды в грубых руках аульского * кузнеца и утратившие с тех пор свой нежный звон, теперь принадлежали мне. Когда речь заходила о них, на лице дяди Муртазали появлялась лукавая улыбка, и он вспоминал, как однажды во время торжественного приема из нагрудного кармана отца раздались нежные звуки. И тут одна молодая смелая дама, сидевшая рядом с ним, стала с таким любопытством прислушиваться к неожиданно зазвучавшей приятной мелодии, что вскоре ее изящная, кудрявая головка на глазах у всех прильнула к его груди. Отец сильно покраснел от смущения, и тогда, вероятно, красавица услышала не только нежный звон часов, но и взволнованные удары его сердца.

Но однажды все это удовольствие внезапно оборвалось. Шел 1877 год. Началась русско-турецкая война, и в связи с этим в Дагестане поднялся бунт, организаторы которого надеялись таким образом избавиться от чужеземного господства (русских), длившегося около двадцати лет.

Старые борцы за свободу призывали в горах к восстанию, несмотря на то, что турецкая сторона не оказывала им действенной поддержки, вследствие чего вся эта акция при обстоятельном анализе выглядела поспешной и безнадежной. Хотя предводителя нашей освободительной войны великого Шамиля * , возможно, уже не было в живых {4} , многие из его наибов * {5} были еще живы и подхватили старые знамена, как например, мой старший дядя Захари, который укрепил крепости Гуниб, Салта, Хунзах, Чох и другие, а также проложил и построил многие дороги и мосты. Царь сразу же распустил черкесскую гвардию, отправил всех офицеров в немилость и передал их красивую форму казакам, на которых она, доставшись с чужого плеча, плохо сидела.

Вот так, совершенно неожиданно, пришлось молодым джигитам * отвыкать от полной удовольствий цивилизованной жизни и погрузиться в суровую и героическую жизнь своей родины, где насилие и месть, нападение и защита были обычными мужскими делами. Теперь их вновь окружили горные вершины, объятые пламенем, как в былые времена детства. Воспоминания о придворной, чуждой светской жизни развеялись быстро как дым.

К вернувшимся на родину сыновьям в Темир-Хан-Шуру {6} приехал дальний родственник отца, старый фанатичный мусульманин, который пытался уговорить юношей присоединиться к мюридам * {7} , борцам за веру. Однако нашего отца ему не удалось уговорить, так как дедушка Манижал Мохама, который не принимал необдуманных решений, сражался на стороне русских у стен турецкой крепости Карс. Поэтому и мой отец счел для себя более подобающим перейти в распоряжение русского губернатора князя Орбелиани {8} , сделавшего его своим адъютантом, в то время как остальные члены семьи уехали из родного Чоха, где повстанцы все сжигали и рушили, в Кази-Кумух {9} . Представители одного тухума сражались на противоположных сторонах баррикад, кровные узы разрывались, брат шел на брата.

Как и предполагали более разумные люди, мятеж был беспощадно подавлен превосходящими силами русской армии, и поток царского гнева вылился в жестокие наказания по отношению к зачинщикам волнений. Но мой дед погиб при штурме крепости Карс, а для моего отца, то есть, его старшего сына, настал час, когда он понял, что легкомысленные времена галантных трофеев, без труда добытых цветных лент и шелковых локонов, уже прошли. Он решил избавиться от юношеской незрелости и обосноваться на родной земле. Эти перемены произошли в нем под влиянием почтенного аварского * {10} шейха {11} Андала, мудреца, пользовавшегося большим уважением в народе, который с помощью глубокомысленных наставлений и на примерах из своей жизни помогал ему вновь соединить те золотые нити, которые связывают каждого сына гор с его страной и унаследованными от предков обычаями. Вот тогда-то и посмотрел Манижал-Исрапил на окружающую действительность по-новому и обратил внимание на молодую Ханику из рода Ангурасул, красоту которой он воспел в нескольких песнях. Спустя некоторое время она стала его женой. После того как он основал свой дом, наместник царя назначил его наибом. Получив эту должность, отец поставил перед собой задачу, бережно сохраняя права и обычаи народа, то есть адат {12} , приблизить их к требованиям нового времени. Поэтому он обрил голову и отпустил, несмотря на свой молодой возраст, солидную бороду, так как она вызывала у народа уважение к ее обладателю.

Хорошо понимая заслуги шейха Андала в становлении своей личности, отец настолько высоко чтил мудрого старца и после его смерти, что люди еще долго пели песню следующего содержания: «Наш повсюду известный шейх Андал отдал свое тело земле, а душу свою Аллаху, нас же оставил в печали. Поэтому и наиб Манижал-Исрапил, охваченный глубоким трауром, опустил голову до земли. Он отошел от всех земных радостей и дал обет никогда больше не прикасаться к вину и к своему чудесному желтому табаку. Так сильно потрясла его смерть старого наставника и учителя…» Люди понимали состояние наиба, так как знали, насколько тесны были узы дружбы, связывавшие старца с его молодым другом.

Когда моя дорогая матушка в шестой раз ждала ребенка, у нее уже были сыновья Мохама, Каир, Заир и дочери Айшат и Патимат. В то время наша семья жила высоко в горах, в аварском селении Тлярош. Оно не было родным аулом нашего рода, который испокон веку жил в укрепленном селении Чох. Мы переехали в Карах, куда отец получил назначение на должность наиба. Народ тут жил в страшной нищете и был лишен всяких земных благ. Зато именно здесь была обитель того самого шейха, который несколько лет назад открыл моему отцу врата новой духовной, просветленной жизни, что стало поворотным пунктом в судьбе молодого офицера, которого судьба оторвала от роскоши и блеска петербургского дворца и занесла вновь в суровое одиночество гор, называемых его родиной.