Страна последних рыцарей
Шрифт:
Наконец, наш свадебный кортеж вошел в Чох, где он был встречен радостными, ликующими возгласами и музыкой. Когда мы добрались до дома жениха, навстречу невесте во всем своем величии вышла тетя Мури. Одетая в пышный праздничный наряд, она подошла к девушке, обняла ее, не открывая лица, затем взяла из протянутой пиалы ложку меда и дала ей отведать, потому что именно так выражают у нас невесте пожелание будущей сладкой и приятной жизни в супружеском доме. Потом она проводила девушек в гостиную, находившуюся на первом этаже. Мужчины пошли в противоположном направлении, в большое помещение, где те, кто постарше, сели на ковры и вели беседу, а те, кто помоложе, стояли вдоль стен, потому что уважение к старшим не позволяет им садиться без разрешения. Вскоре началось долгое,
Вечером мы, двоюродные братья, вручали невесте подарки: шелка, шитье и украшения, а она, в свою очередь, раздавала нам, родственникам будущего мужа, свои дары. Во время этой церемонии лицо ее было открыто, и когда я принимал из ее рук отделанную золотом каракулевую папаху, шелковый бешмет * тонкой работы и серебряный портсигар, я увидел, что у нее прекрасные темные и улыбающиеся глаза и движения, полные изящества и скромности. Выполнив свою задачу, я тут же побежал к Алтаю, который все еще в одиночестве сидел в своей комнатушке и воспринял мое сообщение со смиренной улыбкой, бедняга.
Лишь на второй день свадебных торжеств жениху разрешалось появляться на людях. Так одиночество Алтая подошло к концу. Он вышел в свадебный круг в роскошной новой черкеске, подошел по обычаю к невесте, чтобы пригласить ее на танец. И в это время две подруги приблизились к ней, и взяв за концы накинутое на нее покрывало, открыли ей лицо. И тут суженые впервые увидели друг друга воочию. Алтай, уже вошедший в свою роль, окинул взглядом девушку, похожую на еще нераспустившийся бутон, ее по-детски мягкое лицо и тени длинных опущенных ресниц на раскрасневшихся от смущения щеках. И невеста, вероятно, несмотря на скромно опущенные вниз глаза, успела чисто по-женски заметить все, что заслуживало ее внимания. Под доброжелательные аплодисменты гостей они исполнили танец, в котором ей, трепетной лани, убегающей от преследований, и ему, отважному охотнику, была предоставлена возможность для яркого проявления своей индивидуальности. После этого мулла закрепил молитвой брачный союз. А в конце длинного дня, сопровождавшегося праздничным весельем, пиршеством, музыкой и танцами, невесту повели в брачные покои. Ушли последние гости. Вечерняя звезда сияла чистым блеском над вершинами гор, все ниже опускался бархат ночи. И тут три выстрела разорвали уютную тишину ночи, дав тем самым знать, что невеста пришла к жениху чистой и непорочной.
Но это были еще не все требования, которые строгие обычаи гор предъявляли ротмистру Алтаю. Ранним утром следующего дня, когда муэдзин еще не спел свою призывную молитву, он вышел и направился в бассейн при мечети, в ледяной источник которого наши мужчины погружали свои тела после брачной ночи, тем самым давая обет в том, что их мужество не должно под влиянием любовного удовлетворения предаваться чувственным наслаждениям. Как и полагалось в таких случаях, Алтай накрыл здесь, прямо в бассейне, прощальный стол для друзей, и, наконец, по древнему языческому обычаю об стенку был разбит глиняный сосуд с бузой в качестве жертвоприношения.
Около месяца прожил Алтай в родительском доме с Кусум, своей супругой, когда он получил приказ незамедлительно вернуться в свой полк в Грозном. Известный своей жестокостью разбойник Зелим-хан {59} совершал со своей бандой набеги на местность, и полку Алтая был отдан приказ о преследовании и захвате абрека. Мать была очень встревожена опасным призывом, молодая жена пролила много слез. Алтай же спокойно уехал на своем резвом танцующем коне, чтобы в гарнизоне начать свою прежнюю, мало в чем изменившуюся жизнь.
Поймать разбойника оказалось нелегким делом, так как он по доброй старой привычке абреков отнимал у богатых и помогал бедным, и поэтому пользовался симпатией народа. Однажды он даже умудрился вручить Алтаю через посыльного письмо следующего содержания: «Знай, молодой земляк, что это в моей власти убить тебя. Сотни раз я был вблизи тебя, сидя в засаде за скалами или спрятавшись в густой листве дерева. Я знаю, что ты, как слуга царя, обязан преследовать меня, но не воображай, что ты такой уж герой, потому что твоя жизнь в моих руках. Сидя на коне, ты радуешь мои глаза, сокол, и я сдерживаю пулю в стволе и не хочу пока убивать тебя. Да сохранит тебя Аллах! Зелим-хан».
Алтай пришел в ярость от этого вызывающего и хвастливого послания, и это удвоило его усилия. Женщины в большом доме в Чохе дрожали от страха, когда до них дошла эта весть. Но разбойник неожиданно исчез из поля зрения Алтая, не успев выполнить свою угрозу.
Впрочем, Зелим-хану повезло, он не увидел триумфа своих врагов. А произошло это так. Две тысячи рублей пообещало русское правительство за голову бунтаря, когда он однажды ночью, смертельно больной, постучался в дом одного земляка, бедного дровосека. Абрек попросил хозяина: «Разреши мне несколько дней передохнуть в твоем доме, друг. Если я умру, то завещаю тебе свое тело, ты можешь, прострелив его несколькими пулями, отдать русским и заработать две тысячи рублей. Если же твои заботы спасут меня от смерти, ты получишь от меня вдвое больше». Бедняга ухаживал за больным разбойником, как за королем. А когда гость умер, он не решился дотронуться до трупа, но сообщил властям о случившемся. Русские не хотели верить в смерть хитрого и ловкого абрека, постоянно водившего их за нос. Отряд солдат двинулся к полуразвалившемуся домику и начал стрелять по нему, несмотря на заверения дровосека, пока он полностью не рухнул. Среди развалин лежало холодное тело разбойника, тихо ушедшего от преследователей. Ни с чем повернули оттуда русские солдаты.
Таким был удивительный конец народного героя Зелим-хана. Обеспокоенной тете Мури вскоре после этого пришлось отпустить Алтая для участия в таких событиях, которые были гораздо опаснее и важнее, чем борьба со всеми разбойниками наших гор, так как началась большая война.
Меня тогда не было дома, я поехал с разрешения Мохамы в первую поездку по миру, а именно в Германию. Приехав в Мюнхен и поступив здесь в художественную академию, я только начал привыкать к чужбине, как вдруг в мире начались такие потрясения, что я вынужден был вновь вернуться домой. Вместе со многими русскими я выехал морем из Англии в Архангельск. Это была очень тревожная поездка, так как в любое время корабль мог столкнуться с миной и уйти на дно, как это ежедневно происходило с другими судами.
Я был слишком молод, чтобы серьезно задумываться об опасности, угрожающей моей жизни. Ведь я вырос в таком мире, где мысли о борьбе, смерти и вооруженном сопротивлении постоянно носились в воздухе, и поэтому овладевшее всеми умами слово «война» не было для меня чем-то ужасным и пугающе незнакомым, как для жителей Западной Европы, а скорее связывалось с понятием бесчеловечности. На то, что мои спутники говорили только об этом, я уже не обращал внимания. Если женщины делились своими страхами и опасениями, то это было свойственно их натуре, к тому же они не переставали вечерами краситься и кружиться под звуки веселой музыки, так что в целом на нашем красивом большом корабле было весело и интересно.
Однажды ночью — где-то между Северным мысом и Архангельском — я лежал в своей каюте, и мне приснилось, что я приехал домой. Я встретил Бари, младшего брата, спросил его, не ранен ли Мохама в сражении? Да, кивнул он, это действительно произошло, но не только с ним, но и с двоюродным братом Алтаем. Потом я вдруг в страхе спросил о Абдул-Заире, третьем брате. Он очень болен и ушел, чтобы отдохнуть, ответил Бари и отвел глаза, в которых я заметил слезы. И тут он признался, что Заир уже давно умер, еще до начала войны, но никто не захотел мне об этом писать на чужбину. Меня охватил сильный страх, я проснулся, и беспокойные мысли о Заире больше не покидали меня, пока мы, вопреки всем опасениям, не добрались до Архангельска, и пока я после долгой девятидневной поездки не прибыл поездом в Петровск {60}.