Страна последних рыцарей
Шрифт:
И вдруг сквозь предрассветное утро, как орел, мягко и смело взвился в небо услаждающий слух сильный, пронзительный голос. Он прославлял могущество Аллаха и силу пророка, он наставлял верующих на путь истинный, он помогал бедным и отчаявшимся вновь обрести радость жизни. В нем звучала то благосклонность, то угроза, так что на фоне всеобщей тишины беспокойное море, казалось, задерживало свое дыхание, чтобы прислушаться к нему. Все, кто его слушал, преобразились. Глаза молодых людей, огромные и полные веры, блестели как у детей, а у стариков медленно текли слезы, тяжелые слезы по морщинистым щекам в бороды, так как в каждом из них был погребен свой собственный ушедший в забвение мир: родина, благополучие, семейное счастье. Молитва отзвучала, но еще очень долго царила священная тишина. Старики неподвижно сидели на мягких подушках, молодые,
Наконец, в тишине раздался голос Мута-Зарифа: «Этот человек, голос которого запал нам в душу и пролился бальзамом в наши открытые сердца, был приговорен к смерти за предательство родины».
И он рассказал нам такую историю. «Пять лет тому назад мы вот также сидели вместе, чтобы отпраздновать начало байрама. И там, где сейчас сидит генерал Мохама-бек * , сидел военный министр, великий Энвер-паша {87} , окруженный своими офицерами. Этот величественный голос и тогда произвел на всех огромное впечатление. Когда муэдзин закончил молитву, Энвер-паша с радостью в лице спросил: „Кому принадлежит этот голос, достойный святого или пророка? Почему он пребывает в этом отдаленном месте? Ведь он заслуживает, чтобы его послушал сам Халиф?“ И я ответил ему на это: „Этот человек был приговорен к смерти как предатель. Уже через два часа он будет с позором повешен перед всем народом, и уже ни Халиф, ни кто другой не услышит больше его обольстительного голоса. Мы слушаем его в последний раз“. Не раздумывая, Энвер-паша сказал: „Аллах хочет сегодня предотвратить с моей помощью огромную несправедливость. Он не мог сделать вместилищем зла того, кого он так щедро одарил. Благодаря власти, которой я облачен, я признаю этого человека невиновным и освобождаю от всякого преследования. Приведите его ко мне, чтобы я мог объявить ему лично о повороте в его судьбе“. И тут же бледного как смерть муэдзина спустили с высокого минарета. Он думал, что его ведут на смерть, и шел с отсутствующим взглядом, читая молитвы, сквозь глазеющую толпу. Когда его привели в ярко освещенный зал, и он с удивлением увидел себя перед могущественнейшим из людей, перед зятем Халифа {88} , повелителя всех верующих {89} , который доброжелательно обратился к нему со словами: „Живи и будь свободен! Я знаю, что твое большое сердце, которое ты только что нам раскрыл в своей молитве, не способно биться в фальшивом такте. Поезжай дальше, чтобы давать силу и воодушевлять верующих своими молитвами. Отправляйся в путь с миром, доверенный Аллаха“.
И так случилось,— закончил Мута-Зариф свой рассказ,— что нам повезло, и мы до сих пор можем слушать пение этого святого человека, которого сохранил Аллах».
Удивленно слушали мы из уст нашего гостеприимного хозяина невероятную историю. Мы поняли, чем объяснялась райская сладость и невероятная сила этого неземного голоса: он принадлежал тому, кто уже побывал в долине смерти и преодолел всякий страх.
Вот так было тогда в Самсуне. Но долго задерживаться здесь я не собирался, потому что стоять перед закрытыми воротами родины было невыносимо для меня. Глубокая печаль изнуряла. И как только Мохама почувствовал себя лучше и не нуждался больше в моей помощи, он отпустил меня, пообещав как-нибудь приехать, если я хорошо устроюсь. Меня очень тянуло на Запад, в Германию, и на этом предназначенном для меня пути я оказался сначала в Константинополе.
Здесь я остановился в тесной комнатке недорогой гостиницы. Весь мой багаж состоял из маленького пакета с бельем. На мне была черкеска с кинжалом и пистолетом на поясе. В рубашку были вшиты золотые монеты, с помощью которых я надеялся хорошо устроиться в этом мире и насладиться всеми радостями жизни. Одинокий, оторванный от своих родных и близких, изгнанный родиной, но полный надежд и свежих сил, стоял я здесь, будто заново рожденный. Меня окружал чудесный город, таинственный театр удивительных образов и событий.
Ранним утром я проснулся с острым ощущением счастья оттого, что прямо перед своими окнами, на голубом Босфоре, я увидел восход солнца и поющих в лодках гребцов. Я тут же выбежал из гостиницы и стал бродить по узким, извилистым, крутым улочкам старого города, входил в прохладные, темные мечети и погружался в море кишащих людьми базаров, где одни торговались, покупая, а другие расхваливали, продавая товар. Со всех сторон на меня обрушились пение, брань, стук и удары молота и захлестнули волны ресторанных запахов и ароматы духов. Повсюду было много женщин, и все в чадре. Но по западной моде щиколотки у них были открыты, а наверху виднелись огромные незнакомые глаза, смиренно притягивающие или пускающие острые стрелы. А на мосту Галато {90} ветер иногда приподнимал чадру и приоткрывал на мгновение пейзаж незнакомого лица. За некоторыми из них я следовал по улицам со смутным желанием, затем, завернув за угол, я терял их из виду, так как вместо одной неожиданно появлялось много задрапированных в чадру фигур. И я шел среди них, как по аллее сфинксов.
Но по другую сторону моста, в Перо {91}, который по сравнению со Стамбулом был почти европейским городом, стекались смешанные толпы эмигрантов. Здесь были ночные рестораны, полные русских беженок. Некоторые из них были готовы предложить себя за мое кольцо с сапфиром. И если я, воспитанный в строгих обычаях родины, до сих пор думал о женщинах — кроме редких случаев легкого флирта — только как о матерях и женах, то теперь я ощущал охватывающую меня страсть, она приближалась издалека как увлекающая музыка.
Между тем внешне жизнь моя была бурной и разнообразной, а заботы меня не столько обременяли, сколько подогревали. Я познакомился со многими новыми людьми и ежедневно посещал маленький ресторан, принадлежавший одному русскому генералу, который с горьким юмором назвал его «Юспура», что означало примерно то же, что «У последнего гроша». Здесь обслуживали две красивые, изящные блондинки, у которых всегда был повод посмеяться. Они нравились мне обе одновременно.
В этом городе, к морскому берегу которого водой выносило обломки былого великолепия, всплывали иногда и друзья из моей прошлой жизни. Так, я встретил на улице принцессу Л. Она рассказала мне, что живет со своими близкими во дворце бывшего шаха в Бебеке {92}, где теперь находится пансионат для эмигрантов. Нам было о чем рассказать друг другу. Принцессу сопровождала голубоглазая, светловолосая женщина. Мне сказали, что это русская актриса, и зовут ее Ксения Александровна К. Я увидел, что она очень красива.
На следующий день я сразу отправился в Бебек на чай и радовался предстоящей встрече и возможности пообщаться со своими знакомыми. По дороге туда в душном переполненном трамвае произошел инцидент: толстый, неприятного вида грек протиснулся через разделяющую занавеску на женскую половину и нагрубил одной из женщин, требуя уступить ему место. Мне захотелось наказать этого парня, и я легко с ним справился. После моего последнего пинка ногой он вышел на улицу, ругаясь, а молодая и довольно красивая турчанка поблагодарила и улыбнулась мне.
Это происшествие подняло мне настроение, и я явился во дворец бывшего шаха сияющий, возбужденный и самоуверенный. Там меня встретили старые друзья и знакомые. Мы говорили о прошедших прекрасных временах и о тяжелых переживаниях, связанных с бегством, но казалось, что ужасы и тревоги растворились в гармонии этих часов. Я чувствовал себя очень счастливым и при этом оставался настолько бдительным, чтобы только изредка бросать свой взгляд на белокурую женщину, которая сегодня выглядела еще лучше, чем вчера.
С этого дня я часто встречался с моими друзьями и Ксенией Александровной. Однажды во время праздничного вечера она неожиданно оказалась за столом напротив меня, и я впервые увидел ее руки и плечи. На ней было прекрасное платье, неописуемое и блестящее, оно окутывало ее розовым облаком. Это была типичная русская красавица: яркая, с полными губами и капризным носом. Она казалась веселой и приветливой, но одновременно властной и твердой, чего я раньше за женщинами не замечал. В противоположность светлому облику голос у нее был глухой, и он смутил меня, когда она обратилась ко мне. Она была похожа на королеву амазонок, которые кода-то жили в наших горах и о которых предания рассказывали удивительные вещи. Вероятно, ей, как и им, было все дозволено. Я все чаще смотрел в ее сторону, каждый раз, как поднимал бокал.