Страницы прошлого
Шрифт:
Вот пьеска для съезда и имела назначение быть своеобразным глушителем шумов съезжавшихся зрителей и таким образом гарантировать тишину к моменту, когда начнется основная пьеса спектакля.
Такой пьеской для съезда была и «Елка» Немировича-Данченко.
Это был один из первых спектаклей нового театрального сезона (антреприза К.Н.Незлобина). Состав труппы во многом был новым для зрителей. В программке против роли Оли Бабиковой стояла фамилия новой для Вильны исполнительницы: госпожа Комиссаржевская.
– Фью-ю-ю-ю!
– присвистнул кто-то в соседней ложе.
– Ну и фамилия! Букв-то, букв…
На сцене был дежурный павильон «с заставками» и гарнитур мягкой
Эта девочка - та самая госпожа Комиссаржевская, актриса с фамилией из многих букв. В меховой шапочке и короткой жакетке, из-под которой видны коричневое гимназическое платье и черный фартучек, девочка держится прямо, чересчур прямо. Ей во что бы то ни стало нужно сохранить достоинство, удержаться от подступающих слез,- и она тянется вверх, в струнку.
Дети всегда очень ревнивы и подозрительны к актрисам, играющим детские роли. Они очень чутко подмечают, если актриса играет «нарочно», притворяется, недотягивает или, наоборот, пережимает в своей игре. Но даже спустя много дней после спектакля «Елка» у меня не возникало ни малейшего подозрения, что Комиссаржевская «притворяется», что она - актриса, а не настоящая девочка. Такое впечатление возникло, вероятно, от того, что Комиссаржевская не старалась, как это делают многие травести, во что бы то ни стало показаться зрителю ребенком. Она не старалась внушить зрителю: «Я - маленькая! Я - ребенок! Я - девочка!» Напротив, все усилия Оли Бабиковой в исполнении Комиссаржевской были направлены к тому, чтобы казаться отцу,- а тем самым и зрителю,- как можно более взрослой.
Она держалась с отцом официально, отчужденно, почти сурово. Она пришла для того, чтобы возвратить ему деньги, которые он прислал им к празднику, к елке. Она говорила отрывисто, на низких нотах своего удивительного голоса:
– Вот. Деньги. Нам не надо. У нас все есть…
Но была в этом такая гордость ребячьего сердца, такая горькая обида на покинувшего их отца, прежде такого любящего и любимого, что зрительный зал сразу стих и стал прислушиваться.
А девочка на сцене, отвернувшись от отца, чтобы спрятать готовые заплакать глаза, внезапно увидела портрет его новой жены. Пораженная, Оля идет к портрету.
– Какая красивая…- и сразу поняв, кто именно изображен на портрете, добавляет с искренним удивлением:
– И какая она тут добрая, папа!
Отец спешит уверить Олю, что жена его добрая и на самом деле, а не только на портрете,- очень хорошая и добрая.
Комиссаржевская - Оля долго молчала. Она недоверчиво и медленно качала головкой. Глаза ее наполнялись слезами, словно перед ними встало все то горе, которое внесла в жизнь Оли и ее семьи эта красивая, нарядная молодая женщина. Она говорила почти шепотом, как бы про себя:
– Добрая… Разве добрые так делают, как она?
И горько, беспомощно всхлипнув, она порывисто прячет лицо на плече обнявшего ее отца. Слезы неудержимо катились из ее глаз, дрожала припухшая, искривленная горем верхняя губа. Голос перехватывало, она говорила быстро-быстро, торопясь выговориться. Нервные, неловкие руки, словно против воли, дотрагивались до отца, до его плеча, до отворотов его пиджака, и были в этих легких, птичьих касаниях и любовь к отцу, скрываемая из гордости, и застенчивость, и горе ребенка, которого валит с ног непосильная тяжесть: быть судьею взрослых,- а он изо всех сил сопротивляется отчаянию, собирает все свое мужество…
Эта сценка длилась, вероятно, не более десяти минут, но сколько было в ней тончайших оттенков глубокого, правдивого чувства! И когда девочка Оля Бабикова ушла от отца, театр взорвался таким дружным громом рукоплесканий, какие вряд ли часто выпадали на долю пьесок для съезда. Конца пьески, - объяснения и примирения супругов Бабиковых,- никто не слушал, это уже никого не интересовало. Но после финального занавеса весь зрительный зал,- как экспансивная галерка, так и корректный партер с ложами,- единой грудью выкрикивал одну фамилию, длинную фамилию из пятнадцати букв!
Маленькая фигурка в шапочке и гимназическом платье выходила кланяться сперва при поднятом занавесе, потом в боковую калитку, явно обрадованная горячими вызовами, взволнованная.
– Настоящими слезами плачет!
– удивлялись в антракте.
– На Сару Бернар нарочно свет наводят, чтобы зритель слезы видел… Так ведь - «Дама с камелиями»! А тут, - подумайте!
– в пьеске для съезда!
В театре нашлись люди, вспомнившие, что мать Веры Федоровны, М.Н.Комиссаржевская, временно жила когда-то в Вильне со своими девочками. Одной из них была Вера Федоровна. Из уст в уста передавалась даже догадка, будто актриса оттого так искренно и правдиво играет роль Оли Бабиковой, что в собственном детстве пережила такой разлад между отцом и матерью.
Но вслед за тем зрители увидели Веру Федоровну во многих ролях, сыгранных ею за два сезона в Вильне, и уже невозможно было предполагать, будто каждая ее роль построена на собственных воспоминаниях и автобиографических ассоциациях. А между тем в каждом образе, создаваемом Комиссаржевской, было такое же самозабвенное перевоплощение, ненаигранность переживаний, настоящие слезы, настоящая бледность, проступавшая в минуты волнения сквозь грим и румяна. Люди, близкие к театру, рассказывали, что нередко после падения занавеса Комиссаржевская выходит на вызовы, едва держась на ногах, шатаясь, вся разбитая, а иногда ее приходится уносить со сцены в обмороке.
Оглядываясь на все те роли, в каких мне посчастливилось видеть В.Ф.Комиссаржевскую за шестнадцать лет, прошедших после того памятного выступления ее в «Елке», я явственно вижу, что почти все наиболее значительные образы, созданные ею, объединены общей - главной - темой. Почти везде Комиссаржевская раскрывала столкновение чистой молодой души с грязью и подлостью капиталистического мира. В «Елке» это прозвучало, как короткий вскрик боли, в «Бесприданнице» - как трагедия отчаяния, но эту же свою тему раскрывала Комиссаржевская, как правильно подметил А.В.Луначарский, даже в «Сестре Беатрисе», одном из позднейших созданий на глубоко ошибочном этапе ее актерского пути. Лучшими победами Комиссаржевской были те образы, в которых столкновение с действительностью вызывало непокоренность, борьбу («Дачники», «Чайка»). Поражением Комиссаржевской оказывались такие образы, как Гедда Габлер, лишь уродливое порождение этой действительности. Были и такие образы, где по воле автора столкновение с жестокостью буржуазного мира должно было вызывать смирение и покорность перед этим миром («Бой бабочек» и др.). Такие пьесы приносили порой Комиссаржевской успех, но сама она не любила этих пьес, тяготилась ими, очищала от них свой репертуар. Тема непокоренности и борьбы была любимой темой творчества Комиссаржевской, составила ее собственную неповторимую песню в русском театре.