Страницы жизни Ландау

Бессараб Майя

На Киевской конференции. Л. Д. Ландау беседует с американским физиком М. Гелл-Манном.

Речь в докладе Ландау шла не о новой работе или открытии, а о принципиально новом подходе к физике элементарных частиц. Лев Давидович говорил о том, что «недалеко то время, когда будут окончательно написаны уравнения новой теории». Создать её будет нелегко — «…даже в лучшем случае нам предстоит тяжёлая борьба».

«Всегда стремиться к ясности»

История науки

показывает, что крупный учитель не может не быть большим человеком.

Лев Ландау

Там, где был Дау, то и дело звучали стихи. Читал он монотонно, нараспев, как читают поэты. Чаще всего — Лермонтова.

Есть речи — значеньеТемно иль ничтожно,Но им без волненьяВнимать невозможно.

Он любил баллады Жуковского: «Светлану», «Лесного царя» и особенно «Замок Смальгольм».

До рассвета поднявшись, коня оседлалЗнаменитый Смальгольмский барон;И без отдыха гнал, меж утёсов и скал,Он коня, торопясь в Бротерстон.Уж заря занялась; был таинственный часМеж рассветом и утренней тьмой…

В этой балладе сто девяносто шесть строк, и он всю её помнил. Он декламировал её, подчиняясь могучему размеренному ритму.

Дау часто ездил к Маршаку «за стихами», быстро их запоминал и потом читал друзьям. Особенно его пленила старинная английская баллада, переведённая Маршаком:

Королева Британии тяжко больна,Дни и ночи её сочтены,И позвать исповедников просит онаИз родной, из французской страны.Но пока из Парижа попов привезёшь,Королеве настанет конец…И король посылает двенадцать вельможЛорда-маршала звать во дворец.Он верхом прискакал к своему королю…

И так — без запинки, до конца.

Из советских поэтов он больше других любил Константина Симонова и о себе говорил: «Я старый симонист».

Что же касается английских поэтов, то первое место среди них принадлежало Байрону. Но чаще всего Дау читал стихотворение Киплинга «Если». Лев Давидович очень сожалел, что это стихотворение, быть может, самое мужественное в английской поэзии, до сих пор не имеет равноценного русского перевода.

Дау знал множество частушек, загадок, эпиграмм и очень любил повторять их. Увидев усача, он начинал закручивать несуществующие усы, декламируя соответствующие стишки, а потом допытывался, нравятся ли усы девушкам.

Не меньше, чем поэзию, Дау любил живопись. Старался не пропускать художественных выставок, и, если выставка ему особенно нравилась, ходил на неё не раз, подолгу останавливаясь возле картин. На выставку Рериха, например, он приходил так часто, что кто-то из служителей спросил у него, не художник ли он.

– Я слишком люблю живопись, чтобы портить её своей мазней, — ответил Дау.

Какая беготня начиналась при известии о новом хорошем фильме! Стремительность его душевных порывов отражалась и в быстрой походке, и в жестах, и во взглядах, и в голосе. На хороший фильм он готов был, как мальчишка, мчаться в любой кинотеатр в любое время суток. Но если в картине было «мало действия», он тихонько вставал и уходил,

чем снова напоминал подростка. Была у Дау и обескураживающая непосредственность, и чисто мальчишеская отважная правдивость, и детская безотчётная радость жизни. Он сохранял юношескую способность радоваться и яркому солнечному дню, и тёплому ветру, и стихотворению, и хорошенькому женскому личику, повстречавшемуся на улице.

– Если вы не интересуетесь людьми, значит, вы их не любите. У вас нет любопытства к людям, — сказал как-то Дау одному из учеников.

Сам он интересовался людьми. Совершенно искренне. Быть может, поэтому многие поверяли ему свои сердечные тайны. Однажды двадцатилетний юноша пожаловался Дау на странное поведение любимой девушки. Дау грустно улыбнулся:

– Бойтесь странностей. Всё хорошее просто и понятно, а где странности — там всегда скрыта какая-нибудь муть. Как ничтожны грызня и истерики, ревность или любое другое мелкое чувство по сравнению с великой проблемой жизни.

В другой раз немолодая, измученная женщина спросила совета: разводиться ли ей с мужем, если она его разлюбила.

– Уже самый факт, что возник такой вопрос, исключает все сомнения в целесообразности развода.

– А как мне быть с дочкой? Она собирается замуж, он тоже студент, учатся оба плохо…

– Вы хотите передать ей свой жизненный опыт, а это невозможно.

Человек очень общительный, Дау любил вечеринки, будь то первомайский праздник, встреча Нового года или просто день рождения доброго знакомого. 18 июня 1950 года Дау пришёл на день рождения к Виталию Гольданскому. Они познакомились ещё во время войны в Казани и, живя и работая по соседству, виделись довольно часто.

– Ну вот, последний раз ты празднуешь день рождения из серии n в степени n, где n — целое число.

Именинник расхохотался:

– Да, до 256 лет я вряд ли доживу.

Гости в недоумении переглядывались. Дау это заметил.

– Это очень просто, — сказал он и объяснил хорошенькой жене Гольданского и её подругам:

– Если n равно единице, 1¹ = 1; если n равно двум, 2² = 4; если n равно трём, 3³ = 27. Вите сегодня исполнилось двадцать семь. Он назвал число 256, потому что 4⁴ = 256, то есть n уже не может быть равно четырём.

Он часто доставал старинные издания, например, книжки «Русского архива» и запоминал всё, что в них было интересного. Материалы по истории прочитывались быстро и внимательно. Он с восхищением цитировал великих революционеров всех времён и народов. Поразительно было то, что он уважал или ненавидел исторических деятелей, словно это были его знакомые.

– Собаке — собачья смерть, — с нескрываемым злорадством говорил он о Николае I. — А что, в школе до сих пор скрывают от детей, что он кончил жизнь самоубийством?

– Но ведь это не доказано.

– Что тут доказывать! До революции самоубийство скрывали: помазанник божий не мог совершить столь страшный грех! Вот в школьных учебниках по старинке и пишут — «умер»!

Сколько бы вы ни спорили, его нельзя было переубедить. Дау ссылался на источники, известные лишь историкам: бегство в Германию лейб-медика Мандта, который по приказу царя якобы дал ему яд и т.п.

Что особенно не давало покоя Ландау, так это несправедливо забытые имена. Он возмущался, когда вместо истинного первооткрывателя называли другого, даже если обоих уже давно не было на свете.