Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы
Шрифт:
Батюшка скончался 29 апреля (12 мая) 1928 года. Умирал очень трудно, в скорбном состоянии духа — так ему пришлось расплачиваться за чужие грехи и немощи, в непомерном количестве взятые на себя при жизни. В последние месяцы он запрещал детям приезжать в Холмищи, допуская к себе лишь избранных. Среди них был о. Сергий (Мечев), который незадолго до кончины специально приехал из Москвы причастить его, и о. Адриан (Рымаренко, в эмиграции архиепископ Андрей Рокландский), тот самый, чья мать опоздала ко гробу старца Анатолия. Именно ему выпала горькая честь проводить последнего оптинского старца в вечность. В последний момент он возложил епитрахиль на агонизирующее лицо о. Нектария, и тот испустил дух под епитрахилью. На его могиле более полувека простояли два креста, один в изголовье, а другой
Богадельня (фото начала века)
В этом же году окончательно довершился разгром Оптиной пустыни. Музей упразднили, территория обители перешла к местным властям. Всех духовных чад о. Нектария, в том числе дачников, разогнали. Осиротевшая Ириша, всех потерявшая, и сестру, и духовника, и старца, — некоторое время жила в Козельске. В то время здесь служил валаамский архимандрит Иоанн (Оглоблин). До закрытия монастыря он часто бывал в Оптиной, и до отъезда в Москву она несколько раз ходила к нему на исповедь [14] .
14
Валаамский архимандрит Иоанн (Оглоблин) до революции и после нее служил в Козельске. Монашеский постриг принял в Москве, в Валаамском подворье. Позднее переехал в город Белев. Умер, когда м. Серафима была в Гомеле.
Одна духовная дочь о. Нектария сокрушалась: как ей жить после его смерти? Старец сказал: «Работай. В работе незаметно пройдут годы». Этому завету и последовала Ирина Бобкова. Она решила перебраться в столицу, там легче было прожить; кроме того, туда уехали многие оптинцы, самые родные люди на земле. С детства привыкшая трудиться, не гнушающаяся никакой черной работы, Ирина поступает домработницей в семью преподавателя военной академии Константина Юльевича Беренца.
В конце 20–х годов над первопрестольной еще парил золотой купол Христа Спасителя, на Маросейке принимал паству о. Сергий Мечев, в храмах ежедневно приносилась Бескровная Жертва. Правда, батюшка Нектарий не благословлял своих чад ходить в «красную» (обновленческую) церковь, но другое дело, если речь шла о захваченных живоцерковниками чудотворных иконах, например, знаменитой Иверской Богородице. В таких случаях он велел вступать в храм, не глядя по сторонам. Ни мыслью, ни тончайшим движением чувства не участвуя в свершаемом богослужении, подойти к иконе, приложиться, вознести молитву, а если ставишь свечку, приноси ее из дома или из православной церкви, в обновленческом храме не покупай. Не раз, сжимая в кулачке теплый воск, Ирина ходила так в Иверскую часовню, пока в 1929 году ее не разобрали…
О. Никона услали на Соловки, но из-за непогоды этап застрял на Кемь — пункте, и о. Никон отбыл срок в Кемском лагере. После этого ему была назначена ссылка в Пинегу. Оттуда регулярно приходили письма: не рвать эпистолярную ниточку с духовными детьми он считал своим пастырским долгом. Еще раз подтвердилась прозорливость последнего старца: Ирина стала обращаться к духовнику письменно. При этом он решительно запрещал кому-либо приехать к нему, хотя многие хотели. Боялся скомпрометировать своих чад знакомством с «врагом народа»? Не хотел обременять собой? Искал молитвенного сосредоточения там, на краю земли?..
В марте 1931 года он признается Ирине, что серьезно болен, а ей снится странный сон: будто комнатка о. Никона, вдруг туда входит старец Варсонофий, живой и явственный, кажется, пальцем можно потрогать, и выносит мебель, в том числе и кровать. «Зачем, Батюшка? — будто бы спрашивает Ирина. — О.
Она была готова ехать в ссылку к любимому духовнику хотя бы на его могилку. «Перестаньте думать, начинайте мыслить», — любил повторять о. Нектарий. Думать — значит растекаться мыслию по древу, не иметь целенаправленности. Инокиня Ирина решилась на этот шаг не раздумывая, но размышляя! Она опять пишет в Пинегу: «Пришлите мне телеграмму, чтоб знать, застану ли? Еду ли к Вам живому?» И получила телеграмму: «Счастливого пути».
С этим благословением она пошла к иеромонаху Пимену, недавно почившему Святейшему Патриарху, который в то время был регентом Пименовской церкви, и она, было дело, как-то служила ему, пять недель еду готовила. В тот день хоронили ее знакомого гомельского батюшку о. Александра (Зыкова). После отпевания она все рассказала о. Пимену. Тот сказал: «Поезжай, я деньги дам, мне дали 60 рублей на могиле о. Александра». Отслужил молебен, затем акафист Святителю Николаю и благословил ее широким крестом.
Выехать на север в то время было делом нелегким — за 14 лет советской власти он успел превратиться в страну лагерей и высылок. Ирина обратилась за помощью к оптинке Н. А. Павлович, которая работала в то время в Красном Кресте. Поначалу та не взялась хлопотать: «Не доедешь, не пропустят», но Ирина пламенно молилась, и обстоятельства стали ей благоприятствовать. В ту же ночь Павлович принесла пропуск, а утром стучится: «Давай деньги на билет». Оказалось, в Архангельск отправляют женщину — врача с подпорченными нервами, и ей срочно необходима попутчица.
Наконец поезд тронулся. Ирина сидит, стиснутая со всех сторон, прижимает к груди огромную корзину с гостинцами для ссыльных и не смеет верить своему счастью. По вагонам ходили чекисты, снимали всех незаконно проникших в вагон, но над Ириной как Ангел — Хранитель стоял. «Эту не трогайте, — сказал проводник, — она психическую везет», В Вологде проверка повторилась, и она опять уцелела…
Прибыли в Архангельск, а нужный рейс отменен, по реке сплавляют лес; между тем до Пинеги 220 км. Что делать? Расспросила людей, те подсказали другой путь. Кое-как добралась на лошадях до Паленги, чтобы дальше плыть рекой — новая незадача, пароход только что ушел, а следующий через сутки. Куда деться? Спасибо, старушка богомольная приютила. Но напасть в одиночку не холит: корзинку с продуктами в багаже забыла, Собралась ехать обратно, да оказия случилась, начальник пристани спешил по делу в Архангельск и привез корзинку в целости и сохранности, лишь беззлобно подтрунил: «Эх, раззява»! Матушка Серафима запомнила: Николаем его! звали. Он-то и посадил ее на буксирный паро-1 ход — сто километров, и она в Пинеге! Это было 1 9(21) июня 1931 года.
Дождь как из ведра, Ирина в одно мгновение вымокла до нитки. Пристани нет, голый берег, одинокая старуха стоит на берегу. «Как добраться до Козлово, деревня Валдокурье?» — спросила I Ирина: так назывался околоток, где жил о. Никкон. Слово за слово — выяснилось, у той старухи живет девять ссыльных священников. Ирина спешит к ним.
Батюшки сидели за столом в подвале. Про о. Никона сказали, что он очень плох, а до Козлово 8 километров. Объяснили дорогу, и она пошла, почти побежала. По — прежнему хлестал ливень, вода вдоль Пинеги разлилась по щиколотку.
— Не ходи здесь, опасно, лошадь недавно утопла, — посоветовал притулившийся на бережку мужик с удочкой и показал хорошую дорогу.
Только к полуночи добрела наша странница до Козлово, отыскала дом хозяйки, Александры Ефимовны Прялковой. О. Никон услыхал ее голос из комнаты и позвал:
— Мать Ирина, мать Ирина, войди!
Толкнула дверь и обмерла: две доски в углу, на
них скомканный соломенный матрац, вместо подушки одежда свернута, а сверху Батюшка в скуфейке, без белья, но в валенках, это в июньские- то дни! Бледный, измученный, но с необыкновенно счастливым, каким-то сияющим лицом.