Странная смерть марксизма

Готфрид Пол

Причина этой ущербности революционного сознания становится кристально ясной, стоит лишь взглянуть на развитие французской экономики в 1946–1975 годах. До нефтяного кризиса 1973 года французский валовой национальный продукт ежегодно увеличивался не менее чем на 5 %, и к 1980 году кривая распределения дохода, которая семьюдесятью годами ранее показывала, что разрыв в доходах между богатыми и бедными составляет пятьдесят к одному, сжалась, и соотношение, за малыми исключениями, стало пять к одному. Хотя процент заводских рабочих (около 30 %) во Франции оставался постоянным вплоть до середины 1990-х годов, произошли существенные структурные изменения, никак не соответствовавшие ожиданиям руководителей ФКП. Около 40 % занятых превратились в государственных служащих, а процент кустарей и бизнесменов за тот же период сократился вдвое [76] . Более того, к началу 1990-х годов доля промышленных рабочих также начала сокращаться по мере того, как наемные работники начали перетекать в бурно

растущую сферу обслуживания. Сельскохозяйственный сектор, в котором Маркс в середине XIX века справедливо видел главную консервативную силу, непрерывно терял свое социальное значение, и во второй половине ХХ столетия его доля в трудовых ресурсах страны уменьшилась с 35 % до менее чем 7 % [77] .

76

См.: Jean Fourasti'e, Les trente glorieuses (Paris: Fayard, 1988); Henri Mendras, La s'econde revolution francaise 1965–1984 (Paris: Gallimard, 1988); а также: Yves-Marie Laulan, Pour la survie du monde occidental (Paris: Le Cherche Midi Editeur, 2001). and Perspectives (Paris: Organization for European Economic Cooperation, 1958), p. 24–27.

77

Jacques Freymond, Western Europe since the War: A Short Political History (New York: Praeger, 1964), p. 152–157; A Decade of Cooperation: Achievements

После 1945 года сопоставимый с этим экономический подъем и аналогичные социальные изменения произошли и в других странах Западной и Центральной Европы, хотя в некоторых странах, как в Западной Германии, этот процесс начался с задержкой или, как в Италии, он происходил очень неравномерно. К середине 1960-х годов промышленное производство в Италии, Германии и Голландии втрое превышало производство 1914 года. В Западной Европе и в ФРГ средняя заработная плата в реальном выражении за 1951–1961 годы более чем удвоилась, несмотря на то что за тот же период розничные цены поднялись на 50 %. Это означало, что внутренние социальные противоречия, которые будто бы должны были привести к революции, постепенно становились все менее ярко выраженными [78] . Более того, было трудно изображать европейские государства благосостояния с национализированными отраслями и большим государственным сектором в качестве представителей модели свободного рынка – модели, которую марксисты могли бы на своем языке справедливо охарактеризовать как чистый капитализм. В 1950-х и 1960-х годах послевоенные европейские экономики начали называть неокапиталистическими, чтобы подчеркнуть сочетание роста ставок заработной платы и потребления с обширными социальными программами и частичной национализацией производства. На деле же в 1946 и 1947 годах коммунисты участвовали в разработке некоторых из этих реформ, впоследствии реализованных на практике. Кроме того, они и впоследствии не исключали возможность своего вхождения в правящую коалицию в Италии и во Франции. В 1955 году отнюдь не коммунисты, а французский социалистический премьер Ги Молле настаивал на том, чтобы коммунисты не были допущены в левоцентристское правительство. В то время были распространены обоснованные опасения, что западноевропейские коммунисты всецело находятся под советским контролем [79] .

78

Robert O. Paxton, Europe in the Twentieth Century (New York: Harcourt, Brace, Jovanovich, 1975), p. 545–549; Rolf Steininger, Deutsche Geschichte vol. 2 (Frankfurt: Fischer Taschenbuch Verlag, 2002).

79

Paxton, Europe in the Twentieth Century, p. 548–549.

Главный враг – империализм

К середине 1960-х годов марксисты уже вовсю разрабатывали новые объяснения того, каким образом Маркс осмыслил бы новейший этап социального развития; при этом полемике с гегелевской метафизикой и этическим гуманизмом суждено было вскоре остаться позади. Теперь в фокусе была интеллектуальная и политическая борьба с империализмом – тема, которая идеально соответствовала задачам противодействия союзу Европы с Америкой в «холодной войне». Крестовый поход против американизма отвечал как теоретическим, так и чисто практическим потребностям: он объяснял, почему капитализм продолжает процветать, несмотря на то что по теории он может порождать только экономическое рабство. Привязка «позднего капитализма» к империалистической экспансии не была сюжетом, специфическим для послевоенного времени. Среди первых представителей этой теории были Ленин и Рудольф Гильфердинг, а во время Первой мировой войны, да и до нее революционные марксисты приписывали истоки европейского конфликта неистовому соперничеству между капиталистическими государствами

за источники сырья и рынки сбыта [80] . Как бы то ни было, в распоряжении послевоенных коммунистических партий была подробно разработанная теория последней стадии капитализма. Сосредоточенная на эксплуатации населения стран «третьего мира», она давала коммунистическим теоретикам и политикам возможность объяснить отсутствие благоприятных условий для социалистического восстания в своих странах. К тому же, бросая зловещий свет на реальные или воображаемые преступления колонизаторов, она помогала отвлечь внимание от зверств коммунистических режимов.

80

См.: Rudolf Hilferding, Finance Capital: A Study of the Latest Phase of Capitalist Development, with supplementary comments by Tom Bottomore and Warren Lamb (reprint, London: Routledge, 1985) [Гильфердинг Р. Финансовый капитал. Исследование новейшей фазы в развитии капитализма. М.: Соцэкгиз, 1959].

Уже к концу Второй мировой войны в среде европейских интеллектуалов получила хождение идея, что США являются центром мировой капиталистической империи. Обратите внимание на пространное письмо (от 26 октября 1948 года) левого католика Эммануэля Мунье своему американскому корреспонденту Констанс Хизлоп, которая посетовала на антиамериканизм его журналистских публикаций: «Прежде всего мой гнев направлен не против американского народа, а только против американских капиталистов и американских империалистов. У нас [французов] есть сильное чувство, что вы колонизировали нас, как негров и, кстати говоря, как русские болгар. Мы почти не сопротивляемся, потому что в нынешних обстоятельствах понятно, что мы ничего не можем поделать без вас: без ваших кредитов, без вашей техники, – это элементарный человеческий рефлекс. Мы бедны, мы страдаем от последствий войны, мы обладаем дурным характером, мы стенаем, как нищие, мы полны недостатков – но при этом мы страна людей, а не рынок, надежный или сомнительный, прибыльный или убыточный. Затопляющий нас поток ваших бесчисленных «дайджестов» – сжатых, проваренных и предварительно переваренных текстов – представляется варварством, по крайней мере нам, старым народам, привыкшим размышлять и до всего доходить своим умом; более того, это механизм массовой пропаганды, который заставляет вспомнить и о других проблемах. О русских, да, о русских. Но русские далеко от нас, а мы, поймите, пожалуйста, окружены в наших книжных лавках тоннами американских статей, американских идей и американской пропаганды. При этом директора нашего совета, прежде чем принять серьезное решение, должны следовать инструкциям американского посольства, и американская тень накрывает нас так же, как русская накрыла другие части Европы. И если прежде это была тень Рузвельта, то теперь это тень бомбы и банка» [81] .

81

Emmanuel Mounier, Oeuvres (Paris: Editions du Seuil, 1951), vol. 4, p. 813.

Вернуться к этим обидам нужно, чтобы понять другие тревоги далекого 1948 года, о котором повествует Мунье, – например, потребность рабочих в движении, которое не отвергало бы марксизм, а просто «преодолевало бы его», инкорпорировав религиозные идеи (что и положило начало диалогу между католиками и марксистами), или стремление сформировать французское коммунистическое правительство, которое не игнорировало бы неприглядные стороны сталинизма [82] . Мунье, как и многих левых европейцев на континенте (а также существенную часть традиционных правых), заботил главным образом вопрос о том, как избавить Европу от американского влияния и культуры. В основе этого антиамериканизма было культурно-эстетическое отталкивание, которое в послевоенный период стало приобретать черты, связанные с моралью, а также все в большей степени с теоретической системой марксизма.

82

Ibid, p. 828; а также: Emmanuel Mounier, “Communistes Chr'etiens”, Esprit, vol. 135 (июль 1947), p. 139–146.

Можно проследить последовательные фазы эволюции идеи империализма как развитого капитализма под американским флагом. Прежде всего по мере развития критики американского империализма европейские левые пришли к отказу от европоцентризма и встали на сторону «третьего мира» как главной жертвы американской капиталистической эксплуатации. Хотя эту смену перспектив можно объяснить восторгами марксистов в 1960-х и 1970-х годах по поводу социалистических революций на Кубе, в Китае и Африке, возможно, здесь сыграли роль еще два фактора. Западная Европа была слишком зажиточна, чтобы обходиться с ней, словно с нищенкой, которую описывал Мунье в 1948 году: повышение медианной заработной платы и возросший уровень потребления вели к далеким от марксизма экономическим выводам. Кроме того, на ХХ съезде КПСС в Москве в феврале 1956 года первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев предал гласности некоторые преступления периода «культа личности». Le Monde

Конец ознакомительного фрагмента.