Странный гость

Александров Вильям Александрович

— Ты чего убежала тогда? — говорю.

— Когда?

— Ну, песенку эту свою стала вспоминать, про Рыбачий, и убежала.

— Грустно мне стало, дом вспомнила, отца. Мы эту песню всегда с ним пели.

— Чего это? Певец он, что ли?

— Моряк он. Радист на корабле. Как вернется из плаванья, сядем мы все вместе за стол, одной рукой он маму обнимет, другой — меня, и скажет: «Ну, что, Сашенька, слоем любимую…»

Она вдруг всхлипнула и тут же губу закусила, чтоб не зареветь. А мне вдруг до того жаль се стало, сил нет. Вот так бы взял сейчас за плечи, прижал к себе и не отпустил бы никуда.

— Да ты не печалься так, — говорю, — будешь ты еще сидеть вместе с отцом, и песню любимую петь будешь. Все у тебя еще будет.

А сам подумал, что никто никогда не садился вот так со мной рядом. Магнитофон дарили, джинсы приносили, деньги давали,

а вот так, чтоб сказать — споем нашу любимую…

И холодно мне вдруг стало. Как будто я один в этом море. Как будто нет вокруг ни одной живой души, только темно-зеленая вода без конца и без края, во все стороны. Я даже вздрогнул.

— Ты у Николая Петровича живешь? — спросила она.

— Да. В гости приехал. А ты надолго сюда?

Если б я знала! — она с тоской посмотрела вокруг. — Позвоночник стал болеть, мама привезла сюда, сказала ненадолго, только обследуют. А вот уже третий месяц пошел…

— Что врачи говорят?

— Подождать надо, говорят. Лечат.

— Ты в каком корпусе?

— Во втором.

Ну, это ничего, — говорю я тоном знатока, — лишь бы не в третьем.

Да, лишь бы не в третьем, — как эхо откликается она и не отрывает глаз от воды. — Только боюсь, как бы не перевели.

— Ну, что ты, так не бывает! — бодро говорю я.

— Бывает, — тихо произносит она. И такой у нее голос, что у меня мурашки бегут по спине.

— Послушай, — говорю я, — у тебя, наверно, друзей тут нет никого? Да?

— Да.

— А хочешь я буду каждый день приходить к тебе? У меня маг есть, записи потрясные. Песни петь будем, эту самую… твою любимую споем. Хочешь?

Она отводит взгляд от воды, долго смотрит на меня, не мигая, своими грустными глазами, и я вдруг открываю, что они у нее такого же цвета, как вода в море.

— Хочу, — еле слышно говорит она.

Уже вечером, дома, Николай Петрович спросил меня, удалось ли подобрать мелодию к стихам Алены. Послезавтра они в корпусе будут проводить очередное собрание клуба «Бригантина» — есть у них такой клуб мечтателей. Я сказал, что пробовал, но ничего не получилось.

— Жаль, — вздохнул он, — это было бы так здорово… Ну, да ничего. Но ты приходи обязательно, думаю, интересно тебе будет. Придешь?

— Ладно, — сказал я, — постараюсь…

10

Николай Петрович вышел на середину зала, поднялся на деревянный, обтянутый зеленым плюшем помост, сделанный специально для таких случаев, оглядел ряды кроватей, расставленных так, что они лучами расходились от помоста во все стороны, образуя несколько кругов, затем оглядел края зала, где на стульях, скамьях, а то и просто прижавшись к стенам, собрались те, кто был на ногах, увидел внимательные, жадно раскрытые, устремленные к нему со всех сторон глаза и почувствовал, как знакомое волнение входит в душу.

— Очередное, сто двенадцатое собрание клуба «Бригантина» объявляю открытым, — громко сказал он и взмахнул рукой так, чтобы увидели в радиорубке.

В динамиках зашипело, затрещало, и вдруг чистый, высокий, певучий глас трубы прорезал тишину зала, отразился от стен и замер где-то в вышине, под сводами, на тревожной, звенящей, вибрирующей ноте. И в ту же секунду несколько звонких юных голосов вдохновенно запели:

Надоело говорить и спорить, И смотреть в усталые глаза…

К ним присоединились другие голоса, из зала, затем песню подхватили, теперь уже пели все — и те, кто лежал в кроватях, и те, кто стоял у стен, и сам Николаи Петрович на своем возвышении, все пели:

В флибустьерском дальнем синем море Бригантина поднимает паруса…

Пели всю песню от начала до конца — таков был обычай, ритуал клуба, который зародился давно, почти пятнадцать лет назад, когда Светланов приехал сюда и организовал этот клуб, и никого из этих ребят здесь не было, были другие, похожие на них, с такими же славными, вопрошающими, грустными глазами, загоравшимися здесь, в этом зале, наполняясь мечтой о легендарной бригантине, о дальних путешествиях, о великих открытиях… И тогда уходила их грусть, они становились такими же, как их сверстники, забывали о своей болезни. Потом они выздоравливали, выходили в мир, а на их место, к сожалению, приходили другие. Они не знали друг друга, но песня оставалась, она связывала их, и когда

ее пели, у Николая Петровича всегда стоял ком в горле, но он, превозмогая себя, пел вместе со всеми и лица, лица, лица проходили перед ним. Почему-то вставали всегда лица тех, кто болел особенно тяжело, долго лежал — иногда по два, по три года. Такие становились родными, это были его дети, он знал о них все, они поверяли ему самое сокровенное, такое, что отцу с матерью не всегда скажут — и тогда, когда лежали здесь, и потом — в своих письмах. О каждом из них он мог почти безошибочно сказать, как поступит, по какой дороге пойдет, к чему будет стремиться. И только душа его собственного сына оставалась для него закрытой, он не мог прикоснуться к ней, и от этого было мучительно больно.

Все эти дни он думал о нем, о себе, о Люде. Думал, в чем его, Светланова, вина перед этим существом, и находил только один ответ: в том, что его не было рядом, когда он, видимо, был очень нужен. А сейчас, возможно, уже и поздно. И неизвестно, что даст эта встреча…

Кончилась песня. Николай Петрович достал из кармана конверт и сказал:

— Сегодняшнее наше собрание посвящено одной теме: «Мечта». И начать его мне хотелось бы с одного письма, которое пришло несколько дней назад. Вот это письмо: «Дорогой Николай Петрович! Мне хочется поделиться с вами и со всеми, кто меня еще помнит в санатории, своей радостью: на днях мне была присвоена ученая степень доктора физико-математических наук за теоретическое обоснование и затем доказательство существования особого рода туманностей, которые названы мной «бризантами», в память о нашем незабываемом клубе «Бригантина». Вы можете удивиться, без малого четырнадцать лет прошло с того дня, как я покинул санаторий и поступил на отделение астрофизики физмата. Чего это вдруг, через столько лет, я вспомнил наш клуб, его романтическое название и решил увековечить его в науке о дальних туманностях, отделенных от нас расстоянием в сотни миллионов световых лет? Я скажу вам, дорогой Николай Петрович, и прошу передать это тем ребятам, которые лечатся у вас сейчас. Когда я задумался о том, как началось мое увлечение астрономией, я вспомнил то собрание нашего клуба, которое называлось «Вселенная — далекие и близкие миры». Я вспомнил, как вы принесли в зал самодельный диаскоп и показывали на стенке звездное небо, созвездия, говорили о красных гигантах и белых карликах, об Антаресе, Сириусе, звезде Бетельгейзе, о туманностях Ориона и Андромеды. А потом мы все прочли повесть Ефремова «Туманность Андромеды» и обсуждали ее на собрании, посвященном человеческой мечте. И не только это. Я вспомнил, как вы поручили мне доклад о творчестве Александра Грина, как мы совершали воображаемое путешествие на плоту через Тихий океан и каждый из нас должен был придумать, как выйти из сложного положения, в которое то и дело попадал наш плот. Вспомнил, как мы читали стихи и спорили о том, что такое красота… И понял главное: в клубе «Бригантина» мы научились мечтать. Не бесплодно, о чем-то несбыточном, а конкретно — о великих открытиях, о подвигах во имя людей, о прекрасных творениях искусства. Это подтверждается тем, что я знаю о своих братьях и сестрах по санаторию — ведь мы за два-три года становились братьями. Толик Снегов стал художником, среди его полотен есть одно удивительное, глядя на него дух захватывает, называется оно «Бригантина поднимает паруса», Володя Клаус — поэт, я читаю его стихи в журналах, Галочка Митрошина — преподаватель эстетики, Вадик Орлов — авиаконструктор, Леша Кудрявцев — палеонтолог… Обратите внимание — какие профессии, какая устремленность в неизведанное, какое желание постичь тайны природы, искусства, науки, какое стремление создавать новое, открывать красоту! И все это, я уверен, сделала наша «Бригантина»! Вот почему я считаю себя и всех нас обязанными нашему клубу всем лучшим, что есть во мне и в моих товарищах. Пусть же не останавливается «Бригантина», пусть она всегда стремится вперед к неизведанному, пусть никогда не опустятся ее паруса! Попутного ветра ей и всему ее экипажу!

Бывший «бригантинец», доктор физико-математических наук Павел Решетников».

Последние слова Николай Петрович произнес, может быть, слишком торжественно, однако получилось это непроизвольно — уж слишком велика была его радость, да и лицо Павлика, открытое, славное, с близорукими, но внимательными, жадно впитывающими все вокруг глазами, стояло перед ним, пока он читал письмо. И когда он дошел до подписи, голос его против волн восторженно зазвенел, и не успел он договорить, как вокруг бешено зааплодировали, так дружно и единодушно, как это могут только дети.