Странствия Франца Штернбальда
Шрифт:
Это был Рудольф, и теперь он вышел из зарослей и присел рядом с Францем на ограду фонтана.
— Я сразу тебя узнал, — сказал Франц, — но не хотел прерывать твою нежную любовную песню; однако, должен сказать, ты выглядишь бодрее, чем я мог ожидать.
— Я всем доволен, — сказал Флорестан, — сегодня один из самых радостных дней в моей жизни; ибо что может быть прекраснее, чем вот такая мешанина разнообразных впечатлений, когда словно бы золотые звезды вспыхивают у тебя в голове и сердце, пронизывая твое тяжеловесное человечье нутро прелестным благотворным огнем. Надо бы каждый день искать разнообразия настроений и впечатлений, а мы вместо этого лениво погружаемся в самих себя и повседневную обыденность 24*.
— Последние слова твоей сегодняшней застольной мне не понравились, — ответил Франц, — непозволительно все же так шутить над серьезными вещами.
— О друг мой, — воскликнул Рудольф, — куда же девалась живость твоего ума, если ты так серьезно и сурово относишься к плодам минутного вдохновения. Когда забьет светлый ключ наивной поэзии, не мешай ему, пусть себе течет, как ему угодно 25*, шутка — она ведь и есть только шутка; если же ты хочешь
Францу пришлось повторить только что прозвучавшую песню, а Флорестан аккомпанировал ему на своей флейте; потом Рудольф сказал:
— Эту песенку я написал сегодня на закате, я услышал мелодию флейты, и она подсказала мне стихи.
— Вот и еще одна песня в прибавление к тем, которые ты пел мне по дороге в Антверпен, — сказал Штернбальд. — Я все их записал, и иногда мне кажется, что названия совершенно не подходят к тому, о чем в них говорится.
— Не беда, — сказал Флорестан, — может, и не подходят, но, когда я их сочинял, я так чувствовал; а кто чувствует по-другому, тому ничего не докажешь. Эти песни — интонации самих инструментов, — инструменты сами собой прибегли бы к ним, если бы ожили и заговорили друг с другом. При желании можно было бы придумать целый диалог, в котором вместо слов были музыкальные звуки.
— Пожалуй, — ответил Франц. — По крайней мере я могу себе представить разговоры цветов. Но характер вкладываем в них мы, люди, и никакого другого быть у них не может.
— Это и есть искусство, — ответил Флорестан. — Вот животных мы уже лучше чувствуем, потому что они нам ближе. У меня была мысль создать комедию, где играли бы овечки, некоторые птицы и другие животные, любовную пьесу, где выступали бы цветы; а звуки разных музыкальных инструментов составили бы трагедию, которую я предпочел бы назвать драмой духов.
— Большинство нашло бы это чрезмерно фантастическим замыслом, — сказал Штернбальд.
— Того-то я бы и хотел добиться, если б не поленился написать, — ответил Рудольф. — Однако уже стемнело. Знаешь ли ты великую поэму Данте?
— Нет, — ответил Франц.
— Такой же аллегорический прием можно было бы использовать для описания всей природы — такое же вдохновенное, пророческое откровение 26*. Я не раз рассказывал тебе о необычных жанрах испанской поэзии, как ты думаешь, ты сумеешь спеть со мной такой дуэт, какой я тебе описывал?
— Попробуем, — ответил Франц, — но только ты задай размер.
Рудольф начал:
«Кто там воздвиг шатер весны чудесный, Когда весь мир Справляет пир, Овеян синевой небесной; Лучатся травы, Светлы дубравы; Песнь зазвучала: Любовь, любовь! Прекрасней нет начала». Ф р а н ц «Любовь, любовь! Прекрасней нет начала? Прошла зима, Исчезла тьма; Весна свободу означала; Цветы лесные, Струи речные, Стряхнув оковы, Преодолеть свой зимний сон готовы», Р у д о л ь ф «Преодолеть свой зимний сон готовы Поля, леса, Где голоса И упоительные зовы; В тиши долины Хор соловьиный На новоселье; В благоуханьях вешнее веселье». Ф р а н ц «В благоуханьях вешнее веселье; Любой цветок — Его исток, Пылает розами ущелье; Набросил сетку Плющ на беседку, Померкли дали, А в небе ясном звезды заблистали». Р у д о л ь ф «А в небе ясном звезды заблистали, Как малыши В ночной тиши, Играть над нами не устали, Сияя хором; И нежным взором Пригрев нас, к счастью, Ласкает нас любовь своею властью». Ф р а н ц «Ласкает нас любовь своею властью, С цветами зов Густых лесов Даруя нашему пристрастью; Нам дарит розы, Сулит нам лозы; Колышет ветку, Накидывает плющ на нас, как сетку» Р у д о л ь ф «Накидывает плющ на нас, как сетку; И мы целей Среди лилей; Приемлем сладостную метку И рай, в котором Льнем с пылким взором К ее ланитам, Благословенным пленены магнитом». Ф р а н ц «Благословенным пленены магнитом, Горим огнем— И на этом давай закончим, — потому что я и сам этим грешу, — сказал Рудольф, вставая.
Друзья двинулись обратно; вечер уже раскинул над садом густые тени, и как раз в эту минуту взошла луна. Франц в задумчивости стоял у окна своей комнаты и смотрел на горы, поросшие елями и дубами, а луна поднималась, как бы желая взобраться на гору, долина заблестела в ее первом желтом свечении, бурный поток низвергался с горы, протекая мимо замка, вдали со стуком и свистом работала мельница, и вдруг откуда-то из отдаленного окошка вновь поплыли навстречу луне ночные звуки лесных рогов, поплыли и замерли в уединении лесистой вершины.
— Неужто эти звуки всю жизнь должны преследовать меня? — вздохнул Франц. — Стоит мне хоть когда-нибудь почувствовать себя довольным и в мире с самим собой, как они, подобно вражескому отряду, врываются ко мне в душу и вновь пробуждают больных ее детей — воспоминания и неизъяснимую тоску. И тогда меня тянет взлететь, как на крыльях, высоко над облаками, и там, в вышине, наполнить свою грудь новыми, более прекрасными звуками и утолить свой изнемогающий дух предельным, высочайшим благозвучием. Я хотел бы охватить весь мир своим любовным песнопением, коснуться лунного сиянья и утренней зари, чтобы они откликнулись на мою печаль и мое счастье, хотел бы, чтобы мелодия захватила деревья, ветви, листья и травы и все они, играя, подпевали мне и повторяли мою песню словно бы миллионами языков 27*.
На следующее утро он встал очень рано и обошел весь замок. В одной из комнат висел погрудный портрет человека в роскошной шляпе с голубым пером; Франца привлекло выражение его лица, и когда он подошел поближе, ему показалось, что он узнал на портрете того самого монаха, которого видел в обществе ваятеля Больца. Чем больше он вглядывался в картину, тем разительнее казалось ему сходство. Потом к нему присоединился Рудольф, и он поделился с ним своим открытием; Флорестан с присущим ему легкомыслием не придал ему особого значения и тут же перевел разговор на другую тему:
— Милый Франц, вчера я сочинил еще одно стихотворение, в нем я попытался выразить и описать настроение, которое часто охватывает мою душу.
Он прочитал: