Странствия
Шрифт:
Нам суждено было вернуться в эту страну еще раз в 1956 году. Потом почти четыре десятилетия совесть не позволяла мне играть там, где могущественное меньшинство столь несправедливо обращается с бесправным большинством (это так же достойно порицания, как и несправедливое обращение могущественного большинства с бесправным меньшинством). Такое же решение приняли многие другие артисты, спортсмены, священнослужители и некоторые политики.
Почти сорок лет спустя мы с женой снова побывали в Южной Африке — в Йоханнесбурге и Кейптауне. Подобно Неру в Индии, Вейцману в Израиле, Сенгору в Сенегале и Горбачеву в России, Мандела воплотил в себе новые надежды, родившиеся из крови и праха беззащитных, отчаявшихся, невинных и замученных.
В марте 1995 года Южная Африка казалась местом, где люди исполнены самых радужных надежд, ибо тут вновь открылась старая истина: жизнь во всех ее видах и формах заслуживает уважения и понимания — это касается наших отношений с другими людьми и с природой. Вот из этой истины нам и следует исходить, вместо того чтобы стремиться господствовать над нашими менее удачливыми собратьями, превращая их кровь и пот в золото, деньги, имущество, власть.
Удивительное событие произошло во время одного из наших концертов в 1995 году. Замечательный негритянский хор закончил исполнение “Мессии” Генделя и, к бурному восторгу переполненного зала, начал свои народные песни и пляски, к которым подключились слушатели — белые и черные. Это был триумф человеческой гармонии — общественной и музыкальной, — той гармонии, которой может достичь только человек, в обретении которой и состоит его предназначение, его судьба. Когда наше контральто, негритянка Сибонгеле Кумало пела Не was despised, he was rejected [17] это потрясало душу, ибо артистка по собственному опыту и опыту своего народа знала, что такое чувствовать себя презираемым и отверженным, униженным и забитым.
17
Он был презрен и умален пред людьми (англ.). Исаия, 53:3.
В 1951 году я очутился совсем в другом уголке Британского Содружества. Там произошли два события, навсегда изменившие нашу жизнь — мою и Хефцибы.
Однажды утром, когда мы с Дианой и Хефцибой собрались все вместе в сиднейском отеле, раздался телефонный звонок.
— Говорит Ричард Хаузер, — прозвучало в трубке. — Вы помните меня по Риму?
Признаться, у меня не очень хорошая память на случайно встреченных людей, но его-то я вспомнил без труда. И без особой симпатии. Хаузер поинтересовался, можно ли ему зайти. Я выразил сожаление, сославшись на занятость. Не мог бы я пообедать с ним? Нет, у меня встреча. Во сколько? Без пяти час.
— Прекрасно, я буду без четверти, — сказал Хаузер и повесил трубку.
Он появился ровно в двенадцать сорок пять, веселый и взъерошенный; рассказал, что приехал в Австралию по приглашению властей Сиднея для изучения социально-бытовых условий рабочих, занятых в общественном транспорте. Десять минут, которые он изъял из нашего графика, прошли быстро. Мы с Дианой отправились на условленную встречу, а Хефциба, дипломатично сославшись на головную боль, осталась с Ричардом.
Спустя некоторое время они поженились, и в 1955 году у них родилась дочь Клара. Всю душу и энергию Хефциба вложила в общественную работу мужа и в книги, которые они писали вместе. Их приверженность социально незащищенным людям была столь всеобъемлющей, что, если бы не концерты, мы с Хефцибой вообще едва ли виделись бы. Идея Ричарда состояла в том, чтобы хромой указывал дорогу слепому, то есть он рассматривал своих подопечных — брошенного ребенка, забитую женщину, правонарушителя, заключенного, наркомана, больного старика и других несчастных — как некую цепь взаимодействующих проблем. Поскольку все звенья этой цепи связаны, жертвы сами могут помочь друг другу. Ричард и Хефциба не просто преданы людям. Они проявляют свой альтруизм самым гуманным, практическим и действенным способом.
Моя же самая важная встреча во время этой поездки 1951 года произошла в Окленде. Мы с Хефцибой приехали в Новую Зеландию дать несколько концертов, оставив Диану, в то время ожидавшую рождения Джереми, мирно наслаждаться жизнью на овечьем ранчо Линдси. Однажды июльским утром я сидел в приемной у остеопата и ожидал, пока Хефциба закончит процедуру. Не зная, как убить время, я стал перелистывать книги на полке. Вот тогда-то на глаза мне попался маленький томик о йоге. В то время я почти ничего о ней не знал — ни о физических упражнениях, ни о философской системе, но это маленькое введение в хатха-йогу (телесные позы, асаны) стало для меня откровением. Мне показалось, что я нашел ключ к решению старых загадок, средство для обретения уверенности, физической свободы (которой мне так не хватало с детства); йога должна была указать мне путь к дальнейшему совершенствованию в скрипичной игре, а впоследствии, при некоторой настойчивости, я мог бы научиться стоять на голове, осуществив свою детскую мечту, — ибо я очень завидовал детям, умевшим ходить на руках. Заинтригованный такими перспективами, я попросил врача дать мне книгу с собой в поездку до конца недели. Все это время, в разных отелях, в моменты, свободные от переездов, репетиций и концертов, я экспериментировал с асанами. Особое удовольствие я получал от того, что упражнения требовали не напряжения, а, напротив, внутреннего спокойствия, что в них не было ни агрессивности, ни духа соревнования — их следовало практиковать в одиночестве. Для них не требовалось ничего, кроме нескольких футов пола. Когда гастроли закончились и книга возвратилась к своему владельцу, я знал уже достаточно (хотя и в самых общих чертах), чтобы продолжить занятия.
Так что, приехав в Индию семь месяцев спустя, я уже имел в своей копилке кое-что индийское. Мне всегда нравилось готовиться к встрече с новой культурой, даже если эта подготовка была достаточно тривиальной, как при поездке в Японию (первую азиатскую страну, которую мне довелось посетить), куда я отправился с Адольфом Баллером между Новой Зеландией и Индией. В 1951 году перелет из Сан-Франциско в Токио занимал два дня, большую часть которых я учился пользоваться палочками для еды. Я достиг в этом такого мастерства, что очень позабавил принимавших меня японцев. Подобным же образом я готовился к Индии, упражняясь в йоге, и мой приезд туда предваряли известия о моем интересе к этой системе. В первый же вечер в Дели, по просьбе Пандита Неру, я демонстрировал свои навыки и стоял на голове. Видимо, под критическими взглядами его дочери Индиры, его сестры и нескольких членов правительства я делал это весьма неустойчиво и неудовлетворительно. “О, это никуда не годится! — сказал Неру с присущей ему резкостью. — Я покажу вам, как надо”. С этими словами он снял свою шапочку и весьма элегантно (впрочем, теперь и я могу не хуже) продемонстрировал стойку на ковре в гостиной. Мне пришлось последовать примеру моего первого гуру. Так мы оба оказались стоящими на головах в тот момент, когда распахнулись двери и великолепный дворецкий, перепоясанный шарфом, с тюрбаном на голове, возвестил о поданном обеде.
Едва успели газеты раструбить об этом событии, как гуру начали осаждать меня повсюду, куда бы я ни следовал, — и у каждого были рекомендации от важного покровителя. В день, когда нам с Дианой предстояло выехать из Дели в Агру, меня разбудили в четыре утра, чтобы показать, как на лесной опушке упражняется на леопардовой шкуре в кругу учеников один из самых почтенных старцев — седобородый мудрец лет восьмидесяти, облаченный в одну набедренную повязку. Как и многое другое в Индии, эта маленькая церемония внушала почтение к жизни во всех ее проявлениях — то чувство, которое мы на Западе потеряли (если вообще когда-либо были к нему способны). Мы унижаем свое тело, мы стыдимся и прикрываем его, в то время как индийская мудрость — начиная с эротических храмовых скульптур и кончая йогой — с благодарностью отдает ему должное и находит в нем источник радости. В нашей предубежденности повинен не Иисус Христос, а христианство. Каждый, кто прочитает несторианскую редакцию Евангелия от Иоанна, увидит, что Иисус, подобно индуистам, проповедовал заботу о теле, настаивая, что оно нуждается в воздухе, солнце и воде. Однако его последователи, фанатичные пуритане, разъединили тело и дух, так что между ними разверзлась пропасть, как между раем и адом. Как бы то ни было, но тогда, в прохладе утреннего леса, я снял с себя одежду, дабы научиться у старого индийского святого чтить свое тело.
В той поездке были у меня и другие гуру, и другие уроки, но я не брал их регулярно, пока не встретил Айенгара — не бородатого аскета, а добродушного молодого человека с женой и детьми. Мы познакомились в Бомбее. По просьбе общего знакомого он приехал из Пуны, чтобы повидаться со мной. Однажды утром он вошел ко мне в комнату и с крестьянской прямотой дал понять, что не только он должен слушать меня, но и я его. В моих достижениях Айенгар не сомневался, но наверняка никогда не слышал обо мне ранее. Если бы мое имя ему о чем-то говорило, если бы он считал, что мое расположение может ему пригодиться, я был бы для него просто еще одним случайным “человеком с Запада”. Я предупредил его, что могу уделить ему всего пять минут. Он попросил меня лечь и коснулся несколько раз — через час я проснулся, чувствуя себя свежим, как никогда. Подобно другим моим педагогическим открытиям, это тоже началось с какого-то волшебства. С тех пор Айенгар получил признание за пределами Индии, опубликовал обширный трактат о йоге, его приглашают читать лекции во многих университетах. Когда на его жизнь, как на мою, легло бремя многообразных обязательств, мы стали меньше видеться. Но почти пятнадцать лет он, по моему приглашению, ездил летом в Европу, а когда я бывал в Индии, он все это время проводил со мной, ежедневно проверяя мои успехи.
“Йога” означает “единение”. Ее цель — единение с бесконечностью, которое может быть достигнуто множеством путей. Но поскольку есть лишь один конец, есть и одно начало — асаны хатха-йоги; они являются предварительным условием всякого движения вперед. Можно относиться к йоге как к делу всей жизни, отдавая совершенствованию в ней все больше и больше времени. Это никогда не входило в мои намерения. Для меня йога — это прежде всего путь к миру с самим собой. Если человек страдает от уныния, зависти или переедания, если он наполняет свои легкие никотином, а желудок алкоголем, он не сможет дышать ровно, глубоко и спокойно — так, как учит йога. Она начинается с некоей тихой сосредоточенности; когда дыхание спокойно и тело пластично, можно начинать асаны, радуясь уравновешенности, гибкости, ясности своего самосознания, уверенности в собственных возможностях, которые она дарует. Йога в моей жизни — это помощь здоровью, позволяющая мне лучше делать свое дело.
Конечно, прежде всего йога помогла мне глубже познать механику скрипичной игры — эта тема занимала меня всю жизнь. Ребенком я иногда превосходил своих учителей в исполнении той или иной пьесы, но знал, что не смогу объяснить, как я это сделал. Не будучи по натуре обманщиком, я приходил в замешательство, когда при заполнении анкеты мне приходилось писать в графе о профессии: “скрипач”. То, что я играл на скрипке, было фактом, находившим в прошлом ежедневное подтверждение. Однако в предположении, что я смогу делать это и завтра, мне чудился оттенок самонадеянности: ведь в вопросе о том, что именно означает “играть на скрипке”, я проявлял прискорбное невежество. Задолго до того, как мои поиски в этой области приобрели некое общее направление, я безуспешно размышлял над частностями. Это подтверждается случаем, произошедшим со мной на десятом или одиннадцатом году жизни.