Странствия
Шрифт:
После чего спешно послали за Журубакой, толмачом, с помощью которого я объяснялся с ними, ибо последний, увидев, что произошло, так перепугался, что убежал, но его отыскали и привели к королю. В присутствии последнего и всех чинов суда ему стали угрожать страшными муками, если он не откроет правды. На это, дрожа всем телом и заливаясь слезами, толмач сказал, что ничего не утаит. Немедленно вызнали трех писцов и пять палачей с обнаженными мечами в обеих руках. На меня меж тем надели наручники и поставили перед ними на колени, а бонза Аскеран Тейше, председатель суда, с засученными рукавами и держа в руке кривой меч, обагренный кровью принца, произнес:
— Заклинаю тебя как отродье дьявола, коим ты и являешься, изобличенное в том же тяжком преступлении, что и те, кто в средоточии земли погружены в бездонную пропасть Обители Дыма, произнести здесь во всеуслышанье, почему ты пожелал, чтобы мушкет твой умертвил сего невинного юношу, которого все мы почитаем как власы и украшение глав наших.
На это я сразу не смог ничего ответить, ибо был настолько вне себя, что, если бы даже мне нанесли смертельный удар, думаю, я ничего бы не почувствовал. Бонза со свирепым и гневным лицом продолжал:
— Если ты не будешь отвечать на мои вопросы, считай себя осужденным на кровь, огонь, воду и ветер, ибо по ветру будешь ты развеян, подобно перьям убитой птицы, разносимым во многие стороны.
С этими словами он сильно пнул меня ногой, чтобы я пришел в себя, и заключил:
— Говори, признавайся, кто тебя подкупил, когда тебе дали деньги, кто они и где сейчас находятся.
На что, придя наконец в себя, я воскликнул, что богу ведома моя невинность и его я призываю в свидетели.
Бонза же, считая недостаточными угрозы, продолжал пугать меня всяческими ужасами, на что ушло еще три часа, но тут угодно было господу нашему привести юношу в себя, и тот, увидев перед собой заливающихся слезами родителей, сказал им, чтобы они не плакали и не пытались найти виновника его смерти, ибо он один в ней повинен, а я тут ни при чем, посему он снова заклинает их той кровью, которой он обливается, немедленно расковать меня, иначе он умрет. Король приказал снять наручники, которые надели на меня палачи.
Тем временем прибыло четверо бонз и, видя тяжелое состояние принца и то, что большой палец висит у него на липочке, так переполошились, что словами не выразишь. Слыша переполох, принц воскликнул:
— Уберите прочь этих чертей и пришлите мне других врачевателей, которые бы не несли такой вздор, ибо привести меня в это состояние угодно было одному богу.
После того как эти четверо удалились, пришли другие, также не решившиеся врачевать раны принца, что они и сказали отцу. Последний, в великом горе и отчаянии, решил посоветоваться с окружающими, которые сказали, что надлежит вызвать некого бонзу по имени Тейшеандоно, пользующегося среди них большой славой; беда была в том, что он находился в это время в городе Факата, в семидесяти легуа от столицы. Принц, услышав такое, возмутился:
— Не знаю, право, как и назвать совет, который вы даете моему отцу, видя меня в таком положении, ибо вместо того, чтобы перевязать мне раны и остановить кровь, вы советуете дожидаться какого-то дряхлого старика, которого отделяют от нас сто сорок легуа пути, семьдесят, которые надлежит проехать, чтобы добрести до него, и семьдесят — чтобы доставить его сюда, так что до его прибытия пройдет добрый месяц. Освободите этого чужеземца и дайте ему прийти в себя от страха, который вы нагнали на него. Пусть все поскорее уберутся из этого дома, тогда он сможет приняться как умеет за мое лечение, ибо, право, лучше быть уморенным человеком, пролившим из-за меня столько слез, чем этим несчастным бонзой из Факата, которому уже девяносто два года и который и видеть-то как следует не видит.
Глава CXXXVII
О том, что еще произошло с принцем и как я отправился в Танишума, а оттуда в Лиампо, а также о том, что приключилось со мной после прибытия туда
Убитый горем король, едва понимавший, что он делает, обратился теперь ко мне и сказал очень ласково:
— Прошу тебя, посмотри, не можешь ли ты помочь тому опасному положению, в коем оказался мой сын; ибо говорю тебе, что, если ты спасешь его, я буду почитать тебя за сына и дам тебе все, что ты попросишь.
Я ответил ему, что прошу его величество удалить всех этих людей, ибо крики их вселяют в меня ужас и не дают сосредоточиться. После этого я осмотрю раны принца, и если окажется, что я в состоянии ему помочь, я с великой охотой возьмусь за лечение. Король выполнил мою просьбу, после чего, подсев к юноше, я осмотрел его раны и увидел, что их всего две: одна на лбу, хоть и большая, но не опасная, а другая на правой руке, где большой палец был почти оторван. Тут господь бог вселил в меня новые силы, и я сказал королю, чтобы он не сокрушался и что, с божьей помощью, я вылечу его сына меньше чем за месяц. Я уже собрался было перевязать ему раны, но бонзы стали жестоко упрекать короля, что он согласился на это, говоря, что теперь сын его умрет уже наверняка, и не позже, как в эту же ночь. Самое лучшее, по их мнению, было отрубить мне голову и не давать мне возможности доконать его сына, ибо, если сын его умрет, а иначе и быть не может при таком лекаре, смерть его бросит тень на всю королевскую династию и сам король низко падет в глазах народа. Король ответил им, что прекрасно понимает резонность их речей, а посему умоляет их посоветовать, что же ему предпринять. Они ответили, что надо ждать бонзу Тейшеандоно и никого другого не слушаться, ибо он святой человек и одним наложением руки сможет исцелить его сына, как он не раз исцелял других, чему они были очевидцами. Король уже готов был последовать роковому совету этих слуг сатаны, но принц стал жаловаться на сильную боль от ран и потребовал, чтобы каким угодно образом пришли ему на помощь, так как больше терпеть он не может. Король снова стал советоваться с окружающими, как ему лучше поступить, Ибо, с одной стороны, бонзы предостерегают его, а с другой — сын его находится в великой опасности и испытывает сильнейшие муки. На это все сказали, что лучше приняться за лечение сейчас, чем дожидаться приезда бонзы. Король согласился с этим советом, как с наиболее разумным и правильным. Он снова обратился ко мне, приласкал меня и обещал сделать из меня очень богатого человека, если только я верну здоровье его сыну. Со слезами на глазах я ответил, что приложу все старания, в чем его величество сможет сам удостовериться.
Тут, собравшись с духом и вручив судьбу свою господу, так как другого выхода у меня не оставалось и, если бы я за это дело не взялся, мне непременно отрубили бы голову, я приготовил все то, что нужно было для врачевания. В первую очередь я приступил к ране на руке, поскольку она казалась наиболее опасной, и наложил на нее семь швов; конечно, если бы принц попал в руки настоящего хирурга, последний удовлетворился бы меньшим числом; что же касается лба, так как рана там была менее значительна, я ограничился пятью и наложил сверху пакли с яйцом, ибо такие перевязки мне не раз приходилось видеть в Индии. Через пять дней я снял швы, но продолжал ухаживать за раненым, и угодно было господу нашему, чтобы через двадцать дней он выздоровел и никаких последствий от ран у него не осталось, кроме некоторой неподвижности в суставе большого пальца. После этого и король, и все вельможи обходились со мной с отменной любезностью и уважением; не менее приветлива была королева и дочки ее. Они преподнесли мне шелковые одежды, а мужчины дарили мне мечи и веера; король же велел выдать мне шестьсот таэлей, так что одно лечение принца принесло мне более полутора тысяч крузадо.
В это время я получил письма от двух португальцев, оставшихся в Танишума; они писали, что китайский пират, с которым мы прибыли в Японию, собирается вернуться в Китай; я известил об этом короля и попросил разрешения отбыть, каковое было мне дано без малейших колебаний и со всяческими благодарностями за излечение сына. Король немедленно велел снарядить мне гребную фунсе, снабдив ее всем необходимым, и дал мне двадцать слуг в качество гребцов, а капитаном ее назначил одного дворянина. Из Фушеу я отбыл в субботу утром, и в следующую пятницу после захода солнца мы прибыли в Танишума, где я встретил своих спутников, оказавших мне радостный прием. Здесь мы задержались еще на пятнадцать дней, пока шли последние приготовления к отплытию, а затем отправились в Лиампо, порт на Китайском море, уже ранее упоминавшийся мной, где португальцы в те времена занимались торговлей. Господу нашему было угодно, чтобы, следуя своим путем, мы благополучно добрались до места назначения, где были прекрасно приняты местными португальцами. Им показалось весьма необычным, что мы доверились вероломным китайцам, и они принялись расспрашивать, из каких мест мы идем и как нам пришло в голову сесть на китайское судно. Мы объяснили, как обстояло дело, и пересказали все наше путешествие, упомянув и о новой открытой нами земле — Японии {240}, о великих количествах серебра, имеющегося там, а также об огромных прибылях, которые можно было бы получить, если продавать там китайские товары. Все так обрадовались этим известиям и, не зная, как выразить свой восторг, поспешили вознести благодарность всевышнему за такую милость и процессией прошли из собора Святого Зачатия до окраины поселка, где была расположена церковь св. Якова. Там была отслужена месса, которую завершила проповедь. Но едва покончили с этим святым и благочестивым делом, как сердцами большей части жителей поселка овладело любостяжательство. Все настолько возжелали попасть в Японию первыми, что разбились на группы и с оружием в руках бросились спорить из-за товаров, вырывая их друг у друга. Китайцы, видя такую непривычную и непомерную алчность, стали взвинчивать цены, отчего пико шелка, стоившее раньше тридцать таэлей, поднялось за какие-нибудь восемь дней до ста шестидесяти, да и по этой цене за товар дрались, будь он даже самого дурного качества. Скупив весь шелк, купцы, обуреваемые жаждой наживы, за пятнадцать дней снарядили в путь девять джонок, стоявших тогда в порту, однако подготовились к плаванию так дурно, что на многих не было даже штурманов, место их занимали судовладельцы, ничего не разумевшие в этом деле. Джонки отплыли в одно прекрасное воскресенье все вместе, не задумываясь о направлении ветра и приливах и не считаясь ни с муссоном, ни со здравым смыслом, — они совершенно позабыли об опасностях, которые таит в себе море. Они были так упрямы и ослеплены, что не думали ни о каких препятствиях, — на одной из этих джонок отправился и я.
Таким вот образом мы вслепую проплавали между островами и материком весь этот день, пока в полночь не разразился сильнейший ливень, совершенно уничтоживший видимость. А налетевший шквал погнал нас на отмели у Готома, лежащего на тридцать восьмом градусе. Из девяти джонок чудом уцелели только две, а семь пошли на дно, причем ни с одной не спасся ни один человек; потери при этом были оценены в триста тысяч крузадо, не говоря уже о шестистах утонувших, в число которых входило сто сорок богатых и уважаемых португальцев. Две джонки, спасшиеся от гибели, продолжали идти своим курсом и обе вместе дошли до острова лекийцев. Наступило новолуние, и на нас налетел столь сильный норд-ост, что мы потеряли друг друга из виду. Под вечер ветер перескочил на вест-норд-вест, отчего волны взбились чрезвычайно высоко и покрылись пеной, так что ужас брал на них смотреть. Наш капитан Гаспар де Мело, человек благородного происхождения и весьма мужественный, видя, что у джонки разошлась корма и вода поднялась на девять пядей выше нижней палубы, согласился по совету старших корабельников срубить обе мачты, ибо они вызывали расхождение обшивки. И хотя рубили мы мачты с возможной осторожностью и осмотрительностью, тем не менее грот-мачта обрушилась на четырнадцать человек, среди которых было пятеро португальцев, им переломало все кости, — зрелище, столь потрясшее нас, что мы некоторое время были вне себя от ужаса. Тем временем шторм все усиливался; наше жалкое суденышко проносило на волнах почти до заката солнца, когда корпус джонки начал окончательно расходиться. Тогда капитан и весь прочий экипаж, видя печальное положение, к которому привели нас наши грехи, бросились на колени перед изваянием божьей матери и со слезами и криками стали вымаливать у нее, чтобы она добилась у своего святого сына прощения наших грехов, ибо о спасении жизни не могло быть и речи. Таким вот образом в полузатопленной джонке мы провели большую часть ночи вплоть до конца второй ночной вахты, когда мы налетели на риф, от первых же ударов о который джонка наша разлетелась на куски. Погибло при этом шестьдесят два человека — одни утонули, а другие были расплющены килем. Всякий разумный читатель поймет, как горько нам было и как жалко погибших товарищей.