Странствия
Шрифт:
Я немедленно отправил в Малакку гребной балан, который у нас был, описав Перо де Фарии все обстоятельства нашего плавания, путь, которым мы следовали, порты, реки и бухты, в которые я заходил, нигде не обнаружив никаких сведений о неприятеле, и добавил, что, насколько я могу судить, он находится сейчас в Танаусарине, где, судя по найденным нами трупам, он разгромлен. В заключение я заверил его, что, едва получу об этом более точные сведения, я немедленно ему напишу.
Глава CXLV
Как мы прибыли на остров, называемый Пуло-Хиньор, и что у меня произошло там с местным королем
После того как балан был отправлен в Малакку с письмом к Перо де Фарии, а джонка пополнила свои запасы, мы пошли под парусом в Танаусарин, куда (как я уже говорил), согласно полученной мною инструкции, я должен был зайти для переговоров с Лансароте Геррейро. Его и остальных бывших с ним португальцев я должен был призвать на помощь Малакке, так как на нее ожидалось нападение ашенцев. По пути мы зашли на небольшой остров менее легуа в окружности под названием Пуло-Хиньор, откуда навстречу нам вышел парао, на котором было шесть очень бедно одетых человек коричневого цвета в красных беретах. Подойдя к борту нашей джонки, которая продолжала идти под парусами, они приветствовали нас, выражая жестами свое миролюбие, на что мы ответили тем же. Затем они спросили, нет ли у нас на борту португальцев. Им было отвечено, что да, есть, но люди со шлюпки, не доверяя словам мусульман, попросили показать хотя бы одного или двух, так как это им очень важно. Некода спустился в каюту, где я лежал больной, и очень просил меня подняться наверх, что я тотчас и сделал, чтобы доставить ему удовольствие. Оказавшись на палубе, я окликнул находившихся в парао, и те, тотчас же узнав во мне португальца, испустили радостный крик, захлопали в ладоши и поспешили подняться на джонку. Один из них, по видимости, наиболее уважаемый, сказал мне:
— Прежде чем попросить разрешения говорить, сеньор, прошу тебя, ознакомься с этим письмом, ибо тогда ты поверишь тому, что я тебе скажу, и узнаешь, кто к тебе обратился. — С этими словами он сунул мне в руки бумагу, завернутую в очень грязную тряпку. Бумагу эту я взял и прочел следующее:
«Сеньоры португальцы и истинные христиане, уважаемый человек, который предъявит настоящее письмо вашим милостям, является королем этого острова и недавно обратился в христианство. Имя ему дон Лансароте. От него мы, нижеподписавшиеся, равно как и многие другие, плавающие вдоль этих берегов получали весьма ценные сведения о ловушках и кознях, которые замышляли и подстраивали нам ашенцы и турки, ибо благодаря этому славному человеку все их замыслы становились нам известны. С его помощью угодно было господу нашему даровать нам сейчас весьма крупную победу над ашенцами, и мы захватили у них галеру, четыре галиота и пять фуст, на которых мы перебили более тысячи мусульман. А посему мы просим ваши милости во имя ран господа нашего Иисуса Христа и священных его страстей не чинить Лансароте никакого зла и ущерба, но, как приличествует истинным португальцам, оказывать ему всяческое покровительство, дабы он служил примером другим. Целуем тысячу раз руки ваших милостей. Сегодня, ноября третьего дня, 1544 года».
Под письмом стояло более пятидесяти подписей португальцев, в том числе четырех капитанов, которых я разыскивал, а именно, Лансароте Геррейро, Антонио Гомеса, Перо Феррейры и Косме Бернардеса. Прочитав его и оценив заключенную в нем рекомендацию, я сказал бедному царьку, что я всецело к его услугам, хотя возможности мои были крайне ограниченны, и все, что я мог ему предложить, сводилось к довольно скудному обеду и моей красной шапке, которая, хоть и поношенная, выглядела все же лучше той, которая была у него на голове. Он стал было рассказывать мне о себе и своих злоключениях, как вдруг залился слезами, воздел руки к небу и произнес:
— Господу нашему Иисусу Христу и пресвятой его матери деве Марии, рабом коих я являюсь, известно, как настоятельно нужны мне сейчас покровительство и помощь христиан, ибо из-за того, что я стал христианином, четыре месяца тому назад один из моих мусульманских рабов довел меня до того состояния, в котором я сейчас нахожусь, будучи не в силах сделать ничего иного, как взывать к господу на небесах и с великой болью и малыми надеждами оплакивать мое несчастье. Клянусь тебе истинностью той новой святой веры, которую я сейчас исповедую, что меня проследуют самым безжалостным образом только за то, что я стал христианином и другом португальцев. Но так как ты здесь один и не можешь оказать мне поддержки, прошу тебя, сеньор, забери меня с собой, чтобы не погибла душа, которую вдохнул в меня господь, а я обещаю тебе, что всю жизнь буду тебе рабом.
Все речи свои несчастный сопровождал непрерывными слезами, так что больно было на него смотреть.
Наш некода, который по природе своей был человек мягкий и доброжелательный, очень разжалобился и дал ему немного рису и кусок ткани, чтобы прикрыть его наготу, ибо на царьке не было и тряпки. Порасспросив его кое о чем, что некоде было важно выяснить, последний захотел узнать, где находится враг Лансароте и какими силами он располагает. На это царек ответил, что он в соломенной хижине примерно в четверти легуа от этого берега и при нем тридцать рыбаков, из коих большая часть, если не все, безоружны. Некода посмотрел на меня и, видя мое грустное выражение, причиной которого было то, что я один и не могу ничего сделать для этого несчастного христианина, спросил меня:
— Если бы ты, сеньор, оказался капитаном такой вот джонки, как моя, как отнесся бы ты к слезам этого несчастного, которому, судя по твоим глазам, ты сочувствуешь?
Я ничего не ответил, ибо испытывал великую тоску и печаль, — иного в присутствии этого христианина я испытывать не мог. Сын некоды, который, как я говорил, был юноша храбрый и воспитанный среди португальцев, видя печальное и унизительное положение, в которое, поставила меня моя беспомощность, попросил отца дать ему двадцать матросов, чтобы выгнать разбойника с острова. На что капитан ответил, что, если об этом попрошу его я, он сделает это с великой охотой. Бросившись перед ним на колени, чтобы поцеловать ему ноги, что является у них самым униженным выражением благодарности, я воскликнул, обливаясь слезами, что, если только он согласится на это ради меня, я всю жизнь буду его рабом и буду питать как к нему, так и к его сыновьям такую любовь, какую только можно иметь, и в этом даю ему клятву. Он без всякого труда согласился.
После этого некода приказал стать на якорь у острова, спустил на воду три гребные шлюпки с одним фальконетом и пятью каморными трехфунтовыми пушками, а в команду отобрал шестьдесят яванцев и лузонцев с отличным оружием: тридцать человек имело мушкеты, а остальные — копья, стрелы и большое количество горшков с порохом и прочих пиротехнических штук, пригодных для нашей цели.
Глава CXLVI
О том, как сражались наши с врагами этого царька, и об одной большой победе, которую на этом побережье одержали португальцы над турками
Было уже около двух часов пополудни, когда мы высадились на берег и отправились к острову, в котором засел неприятель. Впереди всех шел сын капитана с сорока матросами, из коих двадцать было вооружено мушкетами, а остальные копьями и стрелами. Сам некода шел в арьергарде вместе с тридцатью людьми, неся знамя с крестом, которое, когда он уходил из Малакки, дал ему Перо де Фариа, чтобы все знали, что некода находится под защитой государя нашего короля Португалии, если в море ему случится встретить какое-либо наше судно.
Таким вот строем мы направились в глубь острова, используя злополучного царька в качестве проводника, и вскоре прибыли туда, где находился повстанец со своими людьми. Народ этот оглушительно кричал и вызывающим видом хотел показать, что он нас нисколько не боится. Их могло быть человек пятьдесят, и все, по внешности судя, были слабосильны, да и оружия для обороны, кроме палок, десяти или двенадцати копий и одного мушкета, у них не было.
Наши, увидев их, дали залп из фальконета, трехфунтовиков и двадцати мушкетов и бросились в атаку. Противники, к этому времени уже по большей части раненные, стали разбегаться, мы преследовали их по пятам и нагнали на вершине небольшого холма, где меньше чем за минуту все они были уложены, за исключением трех, которым была дарована жизнь, потому что они крикнули, что они христиане. Наши дошли до маленькой деревушки в двадцать хижин, крытых соломой, в которых оказалось: только шестьдесят четыре женщины и малые дети. Все они, плача, кричали: «Христианка, христианка, Иисус, Иисус, Иисус, святая Мария!» А другие восклицали: «Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое», — и ничего больше. И так как мне показалось, что они и в самом деле могут оказаться христианами, за которых они себя выдавали, я попросил некоду, чтобы он приказал своему сыну отступить, и не разрешил кого бы то ни было убивать, что он и выполнил. Но бедные лачуги все же были разграблены, хоть в них вместе взятых не было и на пять крузадо добра, ибо народ этот настолько беден, что и на реал имущества у него не найдется, а питается он одной рыбой, которую ловит на удочку, печет на угольях и ест без соли. Несмотря на это, они так надменны и самонадеянны и столь высокого о себе мнения, что нет среди них ни одного, который бы не именовал себя королем какого-либо клочка земли, где стоит всего-навсего его соломенная лачуга, и ни у женщин, ни у мужчин нет ничего, чем бы прикрыть свою наготу.