Странствия
Шрифт:
И, отпустив от себя Пауло де Сейшаса и девушку, от которой Пауло прижил двух детей, он отдал последнему, чтобы ему легче было перенести тяготы осады, два запястья, добавив:
— Прошу тебя, не вспоминай про то малое, что я тебе дал, но про ту большую любовь, которую я к тебе всегда питал, и не забудь передать португальцам, с какой великой скорбью я оплакиваю их неблагодарность, в которой я обвиню их перед лицом всевышнего в день Страшного суда.
Пауло де Сейшас вернулся на следующую ночь с двумя сынишками и матерью их, молодой, благородной и очень красивой особой, на которой он потом женился в Шароманделе, где продал запястья, которые подарил ему Шаубайнья, за тридцать шесть тысяч крузадо Мигелю Феррейре Симану де Брито и Перо де Бружесу, торговавшим драгоценными камнями, у которых губернатор Нарсинги Тримила купил их уже за восемьдесят тысяч.
На шестые сутки после того, как Пауло де Сейшас пришел из города в лагерь и пересказал нам все то, что я сейчас изложил, Шаубайнья, осознав, что выхода у него больше не осталось, решил обсудить со своими все несчастья и неудачи, которые непрерывно обрушивались на него; советники его пришли к выводу, что необходимо умертвить всех, кто не в состоянии сражаться, кровь их принести в жертву Киаю Ниванделу, богу сражений на поле Витау, бросить в море все сокровища, чтобы они не достались врагам, и напоследок поджечь город. Все же способные взять в руки оружие должны были довести себя до неистовства {274}и погибнуть на поле брани, сражаясь с бирманцами. Шаубайнья признал этот совет за лучший и пожелал, чтобы только ему и следовали. Приняв это решение, он велел ломать дома и собирать дрова, чтобы выполнить свой замысел. Но тут один из трех главных военачальников города, опасаясь того, что должно было произойти на следующий день, перекинулся ночью с четырьмя тысячами людей в лагерь бирманцев. Бегство это и измена так сломили дух у оставшихся, что никто уже больше не хотел собираться по тревоге или стеречь склады, как раньше, и все в один голос заявили, что, если Шаубайнья не договорится каким-нибудь образом с Бирманцем, они раскроют ворота, ибо им во сто раз любезнее погибнуть с оружием в руках, чем постепенно вымирать, как скот, пораженный поветрием. На это Шаубайнья, чтобы успокоить мятеж, который уже начинал разгораться, ответил, что так и поступит, а посему велел еще раз произвести пересчет способных владеть оружием, но их набралось всего две тысячи человек, да и они были уже в таком состоянии и дух у них был настолько сломлен, что они вряд ли устояли бы против слабой женщины. Придя от этого в крайнее отчаяние, он обсудил положение со своей женой, ибо к этому времени он ни с кем иным уже не мог посоветоваться, так как никто не говорил ему правды. И как последнее средство он решил сдаться на милость победителя, предоставив ему поступить с ним, как тому заблагорассудится.
На другой день в шесть часов утра на стене города появился белый флаг в знак перемирия, на что в лагере врага немедленно ответили тем же. Шемимбрун, являвшийся главнокомандующим осаждавших войск, послал верхового к бастиону, с которого свесили флаг, и осажденные сообщили, что Шаубайнья хочет передать письмо бирманскому королю и просит, чтобы посланцу был выдан пропуск. Шемимбрун немедленно выслал последний с двумя верховыми, людьми весьма знатными, которые и остались заложниками в городе. Пропуск был начертан на листе кованого золота, на котором стояла печать короля; с ним отправился один из грепо Шаубайньи, монах восьмидесяти лет, почитавшийся святым человеком. Письмо, которое он нес, гласило следующее:
«Любовь к детям в этой плотской обители нашей слабости так сильна, что не найдется ни одного из нас, отцов, кто не согласился бы ради них тысячу раз спуститься в глубокое Озеро Дома Змеи, а тем паче вручить свою жизнь тому, кто проявляет ко всем милосердие. А посему нынче ночью я решил вместе с женой своей и детьми, вразрез с мнением тех, кто хотел отговорить меня от этого шага, который я считаю наилучшим, предать себя в руки Вашего Величества, для того чтобы Ваше Величество поступили со мной и с ними так, как ему будет угодно. Предпочитаю не повергать к стопам Вашего Величества оправданий, почему это не сделано было раньше, дабы Ваше Величество не считалось с ними и тем ярче пред лицом всевышнего засияла заслуга Вашего ко мне милосердия. Ваше Величество может сейчас же завладеть как мной, так и женой моей и детьми, равно как городом, сокровищем и всем королевством, ибо с настоящего часа я все это передаю и собственность Вашего Величества как истинного государя и законного сюзерена моего, коленопреклоненно и униженно умоляя его даровать моей семье и мне в бедности окончить жизнь в монастыре, где я обещаю вечно проливать слезы глубокого раскаянья за совершенные мною преступления; ибо от почестей и мирских богатств, которыми Ваше Величество как повелитель большей части суши и морских островов могло бы наделить меня, я навсегда отказываюсь, повергая их к стопам Вашего Величества и принося вновь и вновь обещание и торжественную клятву перед величайшим из всех богов, манием своей всесильной руки движущим тучами небесными, никуда не выходить из обители, которую, государь мой, Вы назначите мне по своему усмотрению. И да будет она в краях, где господу угодно будет лишить меня всего необходимого, дабы покаянная жизнь моя, чуждая всех земных благ, стала более угодной тому, кто прощает все. Святой грепо, старший талапой {275}золотого дома священного Киая, благодаря достоинству своему и строгой жизни имеющий власть надо мной, повергнет к стопам Вашим все прочее, что касается моей передачи себя Вашему Величеству, дабы уверенность в незыблемости Вашего слова успокоила тревоги, непрерывно осаждающие душу мою».
Бирманский король, прочитав это письмо, велел написать на него ответ, полный клятв и обещаний, что прошлое отныне предается забвению и что сверженному государю он пожалует земли, приносящие такой доход, что тот останется доволен; однако из клятв этих он ни одной не выполнил, как будет сказано дальше.
Весь этот день прошел в великом возбуждении, ибо все хотели видеть, как произойдет сдача, но ждать пришлось до следующего дня. На другой день с утра прибыл король со своим доно, или лагерем, состоявшим из восьмидесяти шести весьма богатых шатров, каждый из которых окружали тридцать слонов, расположенных в боевом порядке двумя рядами. На них установлены были расцвеченные флагами башни, а к хоботам прикреплены мечи; всего их было тысяча пятьсот восемьдесят. Замыкали шествие двенадцать тысяч бирманцев, ехавших в четыре ряда на конях, украшенных великолепными сбруями и чепраками. Все воины были в нашитых на кожу кольчугах и нагрудных латах, а вооружены были копьями, короткими мечами и позолоченными щитами. Ехали они в окружении бирманских пехотинцев числом свыше двадцати тысяч. Все же прочие бесчисленные воины лагеря были по приказу короля разбиты по их частям и выстроены во главе со своими начальниками. Над каждой частью развевались их бесчисленные богатые знамена и штандарты, у каждой были свои музыканты, игравшие на различных инструментах; шум был такой грозный и оглушительный, что расслышать человеческий голос было невозможно. А вокруг этих войск из конца в конец носились всадники с пиками, криком и свистом устанавливавшие порядок.
Бирманский король, пожелав отпраздновать сдачу Шаубайньи с особой пышностью, приказал всем иностранным военачальникам выстроиться со своими вооруженными людьми так, чтобы образовать нечто вроде улицы, по которой должен был пройти Шаубайнья. Все это было немедленно выполнено, и улица эта, шедшая от ворот города до королевской ставки, вытянулась на две трети легуа. Образовывали ее тридцать шесть тысяч иностранцев из сорока двух стран, в число которых входили португальцы, греки, венецианцы, турки, янычары, иудеи, армяне, татары, монголы, абиссинцы, раизбуты, нобины, корасоны, персы, тупара, жизары, таноки из Счастливой Аравии, малабарцы, яванцы, ашенцы, сиамцы, лузонцы с острова Борнео, шакома, арраконы, предины, папуасы, целебесцы, минданаосцы, пегу, бирманцы, шалоны, жакесалоны, савади, тангу, каламиньяны, шалеу, андаманцы, бенгальцы, гузараты {276}, андрагирцы, менанкады и еще многие другие, названия которых мне остались неизвестны. Все эти чужеземцы выстроились по порядку, который был им указан Шемимбруном, главнокомандующим, отведшим португальцам первое место у самых ворот города, через которые должен был пройти Шаубайнья. Непосредственно за ними следовали армяне, затем янычары, а остальные были расставлены, как ему заблагорассудилось; и таким вот образом ряды этих иностранцев тянулись до самого доно короля, где стояла бирманская охрана.
Глава CL
Как Шаубайнья передал себя в руки бирманского короля и великое оскорбление, которое довелось вынести при сем португальцам
Примерно в час дня был дан выстрел из бомбарды, по каковому сигналу ворота города распахнулись. Первой оттуда вышла охрана из четырех тысяч сиамцев и бирманцев, вооруженных мушкетами, алебардами и копьями, которую накануне король велел внести в город; затем последовало более трехсот вооруженных слонов, коими командовал дядя короля, бирманец по имени Монпокасер, байнья города Мелейтай в королевстве Шалеу. Отступая шагов на десять — двенадцать от этой охраны слонов, шло множество феодалов, которых король отрядил принимать Шаубайнью, среди которых были нижеследующие: ширка Малакоу с другим владетельным князем, имя которого мне не удалось узнать, — каждый из них ехал на своем слоне, украшенном позолоченной сбруей, сиденьем и серебряным ошейником. Непосредственно за ним таким же образом ехали байнья Кендоу, владетель Козмина, знаменитого города в королевстве Пегу, и монжибрай Дакозена. За этими двумя следовали бражский байнья, Шамалакур, Ньяй Вагару, шемин Анседы, катанский шемин, шемин — сын Монканикау, короля Жангомы, байнья Ла, раджа Савади, шакский байнья — правитель государства, Дамбамбу — повелитель Мергина, раджа Савади — брат бердийского короля; байнья Базой, Конталаньямейдо, неграйский монтео и коуланский ширка. После этих и многих других князей {277}, имена которых я не узнал, на расстоянии восьми или десяти шагов следовал талапой, ролин Моуная, высший представитель жрецов королевства {278}и почитаемый королем за святого; он один следовал вместе с Шаубайньей как посредник и представитель короля. Непосредственно за ними на трех паланкинах несли супругу Шаубайньи Ньяй Канато, дочь бывшего короля Пегу, у которого бирманский король отобрал королевство, вместе с ее четырьмя малолетними детьми, двумя мальчиками и двумя девочками от четырех до семи лет; а позади этих паланкинов шли, обливаясь в глубокой печали слезами, тридцать или сорок благородных женщин, молодых и прекрасных, — все они опирались на других женщин, которые их поддерживали. Последних со всех сторон окружали пожилые талагрепо, которые у них являются чем-то вроде наших капуцинов, — шли они босиком, с обнаженными головами и держали в руках четки. Они пытались поддержать дух этих женщин и опрыскивали их водой, когда они лишались чувств, что случалось с ними часто. Зрелище это было столь жалостно, что не было человека, у кого не сжималось бы сердце от боли и страдания. За этими безутешными женщинами шла опять пешая охрана, и все шествие замыкало около пятисот бирманцев на конях.
Сам Шаубайнья ехал на низкорослом слоне в знак бедности и презрения к мирской суете, как приличествует монаху, которым он намеревался стать, без какой-либо пышности, со свежевыбритыми головой, бородой и бровями, одетый в траурный и очень длинный халат из черного бархата, с петлей из ветхой кокосовой веревки на шее, чтобы в таком виде отдаться в руки королю. На лице его была написана такая печаль, что всякий, кто его видел, не мог удержаться от слез. Ему было шестьдесят два года, был он высок и хорошо сложен, глаза имел усталые и грустные, выражение значительное и суровое — словом, вид великого монарха. Когда он приблизился к площади, примыкавшей к воротам города, где его ожидало бесчисленное количество женщин, детей и стариков, и прежде чем он успел мимо них проехать, народ, увидев, в каком плачевном он состоянии, издал шесть или семь раз столь раздирающий крик, что можно было подумать, будто разверзается земля. После этого все стали громко причитать, плакать, бить себя по лицу и разбивать камнями себе головы, буквально купаясь в крови. Это жестокое и ужасное зрелище так разжалобило всех присутствующих, что даже бирманские стражники, враги, да и по природе своей люди крепкие, плакали, как дети.
Тут Ньяй Канато и окружавшие ее женщины дважды лишались чувств. Король был вынужден сойти со слона, чтобы помочь привести в чувство и утешить королеву. Увидев ее лежащую без сознания на земле в объятиях четверых своих детей, Шаубайнья стал перед ней на оба колена, поднял глаза к небу и, обливаясь слезами, произнес:
— О великий и всемогущий господь, кто способен оценить справедливость решения твоего божественного правосудия, которое, не считаясь с невинностью сих безгрешных младенцев, гневу своему дает перешагнуть за пределы, где уже не может настигнуть его наш разум! Но, господи боже мой, вспомни, кто ты, а не кто я.
И с этими словами король рухнул рядом с королевой, что вызвало новый взрыв криков и причитаний толпы столь громких, что прямо не знаю, как передать их словами. Когда же Шаубайнья пришел в себя, он попросил воды и опрыскал ею жену, чем привел ее в чувство. Взяв ее на руки, он довольно долгое время утешал ее речами, под стать скорее доброму католику, нежели язычнику. После того как на все эти проволочки ушло почти полчаса, короля снова посадили на слона, и печальное шествие продолжало свой путь в прежнем порядке. Когда Шаубайнья прошел городские ворота и вышел на улицу, составленную из двойного ряда чужестранных воинов, он, хоть и ехал все время, опустив печально глаза, поднял их на какое-то мгновение и заметил семьсот парадно одетых португальцев в коротких кожаных куртках, шапках, украшенных перьями, и с мушкетами на плечах, и среди них Жоана Каэйро в ярко-красной одежде, который позолоченным мечом своим расчищал дорогу. Взглянув на него и узнав его, Шаубайнья упал лицом на шею слона и, не желая ехать дальше, сказал сквозь слезы окружавшим его: