Странствия
Шрифт:
— Ты, что приобщишься к небесному блаженству, не оставляй нас, пленников, на чужбине.
На что второй полухор отвечал:
— Да возрадуемся с тобой среди благ господних, — продолжая на один и тот же голос свою жалобную молитву наподобие литании. После этого все стали на колени у помоста, где лежало тело ролина, а один грепо, которому было более ста лет, простертый на земле с воздетыми руками, обратился к покойному от имени этих детей, на что другой, находившийся у самого катафалка, ответил за покойного:
— Господь, святой воле которого было угодно создать меня из праха, ныне разрешил мне вернуться во прах, а посему, сыночки мои, запомните мои слова: бойтесь того часа, когда десница всевышнего положит вас на весы своего правосудия!
На что все с рыданьями в голосе ответили:
— Да будет угодно всевышнему, царящему на солнце, не взирать со строгостью на дела наши, дабы не были мы осуждены на погибель.
За детьми появились подростки — восемь мальчиков лет десяти в длинных одеждах из белого атласа, с золотыми цепями на ногах; на груди у них было много драгоценных камней и жемчужин. Они начали с того, что низко поклонились покойнику, а потом принялись размахивать обнаженными мечами, как бы отгоняя дьявола. При этом они восклицали:
— Сгинь, проклятый, в бездонную пропасть Обители Дыма, где в вечных муках ты умираешь, не умирая, и, искупая, не искупишь вину, за которую ты осужден суровым приговором всевышнего.
С этими словами они удалились, как если бы тело ролина стало уже недосягаемо для дьяволов, которых они от него отогнали.
Им на смену пришли шесть талагрепо из самых важных — это все были старики свыше восьмидесяти лет, одетые в фиолетовый штоф; поверх плеч у них были надеты алтирны, перевязанные под мышками наподобие наших стол. В руках они держали серебряные кадила, а впереди них для придачи большой торжественности шествовало двенадцать булавоносцев с серебряными булавами. Эти шесть священнослужителей с многочисленными церемониями сначала четыре раза окурили ладаном катафалк, затем простерлись ниц и начали горько плакать. Потом один из них как бы обратился к покойному и произнес:
— Если бы тучи небесные были способны объяснить нашу скорбь пасущимся скотам, они бросили бы свои луга и присоединили бы слезы свои к нашим, оплакивая кончину твою и великое сиротство, в котором отныне мы пребываем, или попросили бы тебя забрать и нас с собой в обитель смерти, где все мы тебя видим, между тем как ты нас не видишь, ибо недостойны мы такой милости. Но для того чтобы народ сей обрел утешение, прежде чем могила скроет от нас твое тело, яви нам в земных образах спокойную радость и сладостное удовлетворение, кои ты ныне вкушаешь, дабы восстали все от тяжкого сна, в который погрузила их томная плоть, и нас, несчастных, побуди подражать тебе и встать на твою стезю, дабы при последнем вздохе, который мы испустим, удостоились мы увидеть исполненный веселием лик твой в Обители Солнца.
На что народ единым страшным криком ответил:
— Miday talamba, — что значит: «Даруй нам, господи».
Тут булавоносцы принялись с большим трудом очищать дорогу новой процессии, но народ ни за что не хотел расступиться. Наконец из дома, расположенного по правую руку от помоста, вышло двадцать четыре маленьких мальчика со множеством драгоценностей и золотыми цепями на шее, облаченные в весьма богатые одежды. Все они держали в руках необычные для нас музыкальные инструменты. Встав на колени в два ряда по обе стороны катафалка, они заиграли. Затем двое из них запели, время от времени им вторили еще пять голосов. Пение их было столь умилительно, что народ обильно проливал слезы, а некоторые почтенные и степенные люди разжалобились до того, что в сокрушении своем наносили себе удары по лицу, а другие бились головой о ступени катафалка. Пока продолжалась эта церемония и еще десять или двенадцать, которые последовали за ней, шесть молодых и благородного происхождения грепо принесли себя в жертву, испив из золотой чаши, стоявшей на особом столе, некую желтую жидкость, столь ядовитую, что едва успевали они ее допить, как уже падали мертвыми. Все они за свой поступок были сочтены святыми и стали предметом всеобщей зависти и почитания. С того места, где они падали, их немедленно поднимали и торжественно относили на костер из сандала, стиракса и алоэ и предавали сожжению. Когда наступило утро, с помоста сняли наиболее драгоценные вещи. Но балдахины, бархат, флаги, хоругви и другие ценные украшения не стали трогать. Все это со множеством церемоний, громкими воплями и рыданиями, под страшный шум и грохот музыкальных инструментов было подожжено вместе с помостом, и костер, политый драгоценными благовониями, превратил в короткое время тело покойного в пепел. Пока пылал огонь, король и вельможи, присутствовавшие при сожжении, бросали в него золотые вещи, кольца с рубинами и драгоценные жемчужные ожерелья. И все эти богатые изделия, столь бессмысленно загубленные, вместе с костями и плотью бедного ролина пожрал огонь. Как говорили здесь, на похороны эти было потрачено более ста тысяч крузадо, причем в эту сумму не вошли одежды, пожертвованные королем и вельможами тридцати тысячам священнослужителей, на которые ушло огромное количество ткани. На этом деле изрядно разжились португальцы, ибо продали все привезенные из Бенгалии запасы по той цене, которую им пришло в голову назначить, причем расплачивались с ними серебряными слитками и золотыми караваями.
Глава CLXVIII
Каким образом был избран новый моунайский ролин, высший талагрепо язычников Бирманского королевства
На другой день между семью и восемью часами утра, когда пепел окончательно остыл, король собственной персоной в сопровождении высших сановников государства направился к месту, где было сожжено тело, а за ним пышной процессией последовали все грепо этой секты, в том числе сто тридцать с серебряными кадилами и четырнадцать с золотыми подносами на головах. Все они были облачены в желтый атлас и алтирны из зеленого бархата, подвязанные под мышками, шедшие за ними шесть или семь тысяч были тоже одеты во все желтое, но в тафту и индийские ткани, что тоже производило впечатление роскоши, так как участников процессии было очень много. Когда она дошла до места, где было сожжено тело ролина, после нескольких языческих церемоний и молитв, выполненных и произнесенных по принятому у них чину в соответствии с обстановкой и чувствами, которые испытывали все, на агрен, или кафедру, взошел бирманский талагрепо, дядя короля, брат его отца, почитавшийся среди народа наиболее умным из всех и поэтому избранный для этой проповеди, и, обозрев во вводной части жизнь и заслуги усопшего, которому он воздал хвалу в подходящих для этого предмета выражениях, он пришел в такое возбуждение, что, обратившись со слезами на глазах к королю и несколько возвысив голос, чтобы все могли его расслышать, произнес:
— Если бы цари, управляющие ныне землей или, вернее, тиранящие ее, подумали, как скоро наступит для них этот час и с какой суровостью будут они наказаны десницей всевышнего за все преступления и обиды, учиненные ими за время, когда они угнетали людей, они, быть может, предпочли бы щипать траву на пастбищах, подобно бессловесным скотам, а не использовать самовластно и безрассудно свое могущество, проявляя жестокость по отношению к кротким овцам и мягкость в наказании тех, которых угодно им было возвеличить. Истинно говорю вам, великое сострадание можно испытывать к тем, кого судьба вознесла до вершин, на которых пребывают современные цари, ибо в любодеяниях и распутстве проводят они дни свои, не оставляя себе и часа для угрызений совести и раскаяния, но знайте, слепцы, не видящие окружающий вас мир, что господь возносит людей до царского достоинства лишь для того, чтобы они человечно обходились с ближними своими, выслушивали их жалобы, удовлетворяли их нужды, наказывали их преступления, но не для того, чтобы, как безжалостные тираны, умерщвляли их. А между тем вы, несчастные люди, сделавшись царями, начинаете отвергать самое природу, из которой создал вас господь, и превращаете ее в другую, зело отличную от нее, всечасно принимая те обличия, которые вам больше всего с руки, ибо для одних вы пиявки, высасывающие их достояние и жизнь, не отлепляясь от них, доколе не извлечете последнюю каплю крови из жил; для других — грозно рычащие львы, издающие жестокие указы, карающие смертью малейшее крамольное слово или дело, с единой целью — под личиной законности завладеть чужим имуществом и удовлетворить ненасытную свою алчность; к третьим же, которые вам угодны и которым вы, или свет, или не знаю еще кто, присвоил наименование великих, вы проявляете такую преступную мягкость в осуждении их гордыни и такую расточительность в оказываемых им милостях, обирая бедных, которых вы оставляете в чем мать родила, что у всех малых и угнетенных вами накапливается вдоволь обид, чтобы предъявить вам великий иск пред лицом небесного судии, когда уже бесполезны будут ваши оправдания и у вас, несчастных, в немом смятении закоснеет язык.
С таким жаром талагрепо защищал угнетенных, так бушевал против сильных и так сокрушался об их грехах, что король стоял, словно сраженный громом. Проповедь произвела на него столь сильное впечатление, что он немедленно призвал к себе Бразагорана, губернатора Пегу, и приказал ему распустить всех уполномоченных от народов своего королевства, которым велел собраться в городе Козмине, чтобы истребовать с них большую сумму денег для расходов по затеваемой им войне с королевством Савади, и публично поклялся на прахе покойного, что, пока он будет править, он не будет ни подкупать правителей, ни понуждать народы служить ему против воли, как он это делал раньше, и что ныне он с особым вниманием будет выслушивать малых и поступать с великими в зависимости от заслуг каждого, и вообще наобещал много добрых и справедливых вещей, которые из уст язычника мы никак не рассчитывали услышать.
После окончания проповеди прах покойного, который к этому времени уже был собран, распределили как святыню по четырнадцати золотым подносам, из которых один взял король, возглавивший шествие, а за ним с остальными последовали грепо, занимающие самые высокие должности. Процессия в том же порядке, в котором она пришла на площадь покинула ее и направилась в богатый храм Киая Доко, бога всех скорбящих, находившийся на расстоянии выстрела из мелкого орудия от этого места, и там прах был положен в неглубокую могилу без всякой пышности и мирской суеты, ибо так приказал Айшекендо, который, как я уже говорил, был высшим ролином над всеми грепо, кем-то вроде нашего папы. Могилу сразу же обнесли тремя рядами решеток — два ряда были сделаны из серебра, а один из латуни. На трех балках, пересекавших усыпальницу во всю ширину, висело семьдесят два серебряных светильника, по двадцать четыре на каждой, все очень ценные и дорогие, и в каждом светильнике было десять или двенадцать светилен. Подвешены они были на очень толстых серебряных цепях. Между могилой и решеткой стояло тридцать шесть курильниц для сжигания благовоний алоэ, цветов стиракса и других, смешанных с амброй. Похороны закончились лишь под вечер из-за бесконечного количества разнообразных, связанных с ними церемоний. Так, были выпущены на волю птички, которых принесли сюда в трехстах клетках, ибо считалось, что это души умерших, переселившиеся в этих птичек, в ожидании дня, когда их освободит, чтобы сопровождать душу усопшего. С той же набожной целью освободили и великое множество рыбок, доставленных в лоханях с водой; они с особой церемонией были выпущены в реку, чтобы служить душе покойного. Сюда же было свезено множество всякой лесной дичи, которая привлекла наше любопытство более, чем что-либо другое, но мясо ее было роздано бесчисленным беднякам. Покончив с этими и прочими церемониями, король, так как наступила уже ночь, отправился в свое доно, или лагерь, где, в знак печали по усопшему, он ночевал в палатке, и его примеру последовали вельможи и все прочие. На следующий день, когда наступило утро, король велел объявить во всеуслышание, чтобы все, независимо от их положения, под страхом смерти немедленно покинули остров, а священники под страхом лишения сана разошлись по своим монастырям, что немедленно было исполнено. Когда остров опустел, священники, выбранные, чтобы, в свою очередь, избрать того, кто должен был занять место покойного, сошлись в доме Гуанжипарау, но так как в течение первых двух дней, из-за разделения голосов, ни к чему не пришли, по предложению короля постановлено было избрать из девяноста депутатов девять избирателей, которые и осуществят окончательный выбор. Эти девять человек намечены были быстро, но когда они собрались, то заседали пять дней. Все это время бонзы днем и ночью произносили молитвы и раздавали пожертвования бедным — их одевали, а желающих кормили за столами, нарочно для этого поставленными. Наконец все девять сошлись на выборе некоего Маники Моушана, который был кабизондо в пагоде Киая Фригау, бога солнечных пылинок, в городе Дагуне и о котором я уже упоминал много раз; ему было шестьдесят восемь лет, почитался он человеком благоразумным, праведной жизни, весьма хорошо знакомым с учениями и обрядами их языческих религий, а главное, очень милосердным по отношению к бедным. Выбором этим и король и вельможи остались очень довольны, и как только с этим было покончено, последний велел немедленно отправить людей за новым ролином. Во главе поехал молочный брат короля Шаумигрен, который для большей чести получил титул Коуталаньи, или брата короля. Шаумигрен отправился в путь на ста гребных лауле, в которых следовал весь цвет Бирмы с девятью избирателями. Из Дагуна его вывезли с большим почетом и уважением, и через девять дней он добрался до места под названием Тагала, в пяти легуа от острова Моуная, куда король самолично отправился к нему навстречу на тысяче с лишним гребных судов в сопровождении всех придворных вельмож, не считая прочего люда. Когда вся эта флотилия торжественно прибыла на место, где находился новый ролин, король простерся перед ним, трижды поцеловал землю и произнес:
— Святая жемчужина из фиолетовой финифти посередине солнца, дохни угодным господу несозданного могущества дыханием на голову мою, да не устрашусь на земле тяжелого ярма врагов моих!
На что ролин, желая поднять его, протянул ему руку и сказал:
— Faxihinapo varite pamor dapou campano dacorem fapixaopau, — что означает: «Старайся, сын мой, угодить трудами своими господу, и я буду непрерывно молиться за тебя».
И, подняв его с земли, на которой он все еще лежал, усадил его рядом с собой и трижды возложил ему руку на голову, что король почел за высокую честь. После чего, сказав ему несколько слов, которые мы не расслышали, так как находились недостаточно близко, дал ему встать на колени и дохнул три раза ему на голову, между тем как все присутствующие пали ниц.