Странствия
Шрифт:
— Quita mate! (Ой, он меня убил!)
Суматоха среди присутствующих вельмож поднялась такая, что я не берусь ее описывать. Когда все немного успокоились, то бросились на помощь королю, но ничего поделать уже было нельзя, так как кинжал угодил прямо в сердце, и король прожил еще только два часа. Мальчика немедленно задержали и подвергли пыткам, ибо возникли подозрения, не действовал ли он по чьему-либо наущению, но он ни в чем не признался и сказал только, что сделал это потому, что так ему захотелось, ведь король презрительно щелкнул его по голове, как какую-нибудь собаку, лающую по ночам на улицах, между тем как он сын Пате Пандора, властителя Суробайи. Тем не менее мальчик был посажен на кол подходящей толщины, который ему вставили в задний проход и который вышел у него из затылка. То же проделали с его отцом, тремя братьями и шестьюдесятью двумя родственниками, так что из всего его рода не осталось ни одного, кого бы пощадили. Эта чудовищная жестокость вызвала восстание во всей Яве, на островах Бале, Тиморе и Мадуре, провинциях весьма значительных и имеющих вице-королей, обладающих неограниченной властью во всех гражданских и уголовных делах, согласно издавна заведенным в этих языческих странах порядкам. Покончив с казнями, занялись вопросом, что надлежит предпринять с останками короля. Это снова привело к великим спорам. Одни говорили, что похоронить его здесь то же самое, что оставить на поругание пасарванов, другие — что, если везти его в Дему, где находилась царская усыпальница, тело неизбежно разложится по дороге, а в таком случае душа его, согласно закону Магомета, чью веру он принял, не сможет войти в рай. Выискивая какой-нибудь выход из этого положения, решили наконец поступить так, как посоветовал один португалец. Совет этот оказался для португальца весьма прибыльным, ибо принес ему свыше десяти тысяч крузадо, которые ему тут же собрали как пожертвование за услугу, оказанную покойному. А португалец сказал всего-навсего, что короля нужно положить в ящик с камфорой и известью и похоронить в земле, насыпанной в большую джонку. Но как бы прост ни был этот совет, португальцу посчастливилось, что он пришелся по вкусу. Таким-то образом тело короля было доставлено в Дему, причем ни труп не разложился, ни дурного запаха от него не было.
Глава CLXXVIII
Что еще произошло до посадки войск на суда, о большой распре, возникшей в Деме между двумя влиятельными в этом городе лицами, и о несчастных последствиях последней
Как только тело короля было перенесено в джонку, где его похоронили, наш сундский король, командующий сухопутными силами, велел погрузить на суда артиллерию и отдать под надежную охрану весь багаж короля, равно как и все сокровища, находившиеся в палатках. И хотя все это делалось надлежащим образом, быстро и бесшумно, все же неприятель пронюхал, что происходит. Три тысячи амоков, оставшихся от прежних заговорщиков, умастившись миньямунди и обрекши себя торжественно на смерть, бросились под предводительством самого короля на врагов, занятых сборами в обратный путь, и задали им такую трепку, что за полчаса самого горячего боя порубили двенадцать тысяч войска, а два короля, пять герцогов, более трехсот турок, абиссинцев и ашенцев и сам их касиз Моулана (высший сан среди магометанских священнослужителей) были забраны в плен. Кроме этого, было сожжено четыреста судов с ранеными, стоявшие на швартовах у берега, так что весь лагерь был почти уничтожен. После этого пасарваны укрылись в своем городе, потеряв всего четыреста убитыми, и предоставили неприятелю беспрепятственно садиться на суда, что они и сделали с возможной поспешностью в тот же день 9 марта, и, увозя с собой останки Пангейрана, взяли курс на Дему.
Тело покойного короля было встречено в столице громкими криками и рыданиями всего народа, как это здесь принято. На следующий день была произведена перекличка всех воинов, чтобы выяснить, сколько их погибло, и оказалось, что недосчитываются ста тридцати тысяч, между тем как пасарваны потеряли двадцать пять тысяч, ибо ничего даром не достается, как бы дешево ни торговала судьба. Поля битв всегда будут орошены не только кровью побежденных, которые за все расплачиваются куда более дорогой ценой, но и победителей.
В этот же день заговорили о том, что необходимо возвести на престол нового Пангейрана, каковое слово, как я уже не раз говорил, обозначает императора, обладающего верховной властью над всеми герцогами и королями этого великого архипелага, именуемого китайскими, татарскими, японскими и лекийскими писателями Ratem naquem dau, что значит «Бахрома мира», как ясно видно на географической карте, если только в ней выдержаны градусы широт. А так как у покойного короля не осталось законного наследника престола, решено было нового императора избрать. Это со всеобщего согласия предложено было сделать шестнадцати мужам, долженствовавшим представлять все народы империи. Они собрались в одном доме и, приняв меры для успокоения города, заседали семь дней, но даже и за этот срок не смогли прийти к решению, кого следует избрать, ибо, поскольку соревнующихся было восемь и все они принадлежали к высшим сановникам, среди избирателей возникло много разногласий. Дело в том, что каждый из них приходился родственником или родственником родственника одного из этих восьми и всеми силами старался сделать Пангейраном того, кто мог ему более всего оказаться полезным. Народ и солдаты с армады, видя эти проволочки и полагая, что избиратели не скоро придут к решению и, за отсутствием власти в государстве, им ничего не грозит, начали понемногу смелеть и вскоре, потеряв всякий стыд и совесть, принялись грабить находившихся в порту купцов, как местных, так и заморских, так что за каких-нибудь четыре дня они, по слухам захватили сто джонок, на которых перебили более пяти тысяч человек. Король Панаруки, принц Баламбуан, бывший адмиралом этой империи, видя эти безобразия, решил принять немедленные меры и в одно прекрасное утро велел повесить вдоль берега моря для устрашения всех прочих восемьдесят человек пойманных с поличным. Киай Анседа, Пате Шербонский {320}, губернатор города, обладавший огромной властью, при виде того, что сделал король Панаруки, пришел в чрезвычайное негодование, ибо усмотрел в этом личное оскорбление и посягательство на его привилегии, поскольку в этом деле адмирал не посчитался с ним как с губернатором. Собрав шесть или семь тысяч человек, он двинулся на дворец, где жил король Панаруки, и захотел взять его под стражу, но адмирал оказал ему сопротивление вместе с теми, кто был тогда при нем, и, как говорят, рассыпавшись перед губернатором в любезностях, пытался перед ним оправдаться, но Киай Анседа ничего не пожелал слушать и, ворвавшись во дворец, перебил тридцать или сорок человек. На шум собралось устрашающее количество народа. Так как оба были в родстве с многими знатными лицами, да и сами являлись весьма важными персонами — один адмиралом, а другой губернатором, дьяволу удалось, используя разгоревшиеся страсти, заварить такую кашу, что, не наступи темнота, заставившая обе стороны разойтись, никто бы в живых не остался. Но этим беспорядки, однако, не кончились: когда солдаты с армады (которых к этому времени должно было быть шестьсот тысяч) услышали, что короля Панаруки, их адмирала, тяжко оскорбил губернатор Киай Анседа, они пожелали отомстить тому, в эту же ночь сошли на берег и, несмотря на все попытки Панаруки удержать их, набросились на дворец Киая Анседы и тут же прикончили его, а вместе с ним десять с лишним тысяч состоявших при нем воинов. Не удовлетворившись этим, они разбрелись по городу и принялись убивать население и грабить все, что попадалось им под руку, так что в конце концов в городе не на что было посмотреть. Весь этот погром сопровождался такими ужасающими воплями и рыданиями, что можно было подумать, будто разверзается земля. А кончилось все это пожаром, уничтожившим город до основания. Как говорят, сгорело при этом более ста тысяч домов, погибло от меча триста тысяч человек и в плен было взято почти столько же. Драгоценного имущества награбили чрезвычайно много, в том числе одного золота и серебра более чем на сорок миллионов. Все потери в целом составили сто миллионов золотом, а в людях — пятьсот тысяч, которых забрали в плен.
Вот к чему привела неразумность молодого короля, Панаруки, воспитанного среди таких же юнцов, ничего не признававшего, кроме своих прихотей, и не слышавшего ни от кого возражений.
Глава CLXXIX
Обо всех остальных событиях, вплоть до нашего отъезда в Сунду, а оттуда в Китай, и о несчастии, случившемся с нами в пути
Жестокий и устрашающий этот мятеж длился трое суток, после чего все внезапно успокоилось и наступила тишина. Тем временем зачинщики бунта, испугавшись, что, как только будет избран Пангейран, их постигнет кара, заслуженная ими за столь тяжкое преступление, поспешили поставить паруса и отплыть на той самой армаде, на которой они прибыли, причем адмирал их, король Панаруки, так и не смог воспрепятствовать их уходу, мало того, сам он и горстка людей, сохранившая ему верность, чуть дважды не лишились жизни. Так вот за два дня порт покинули две тысячи стоявших там судов и только несколько торговых журупангов продолжало стоять на якоре невдалеке от разрушенного и сгоревшего города.
Все это заставило уцелевших вельмож поскорее перебраться в город Жапару, находившийся в пяти легуа от Демы в сторону Внутреннего моря. Выждав, пока успокоится чернь, которой было еще очень много, они наконец сошлись на том, кого избрать Пангейраном, каковое слово означает, собственно, «император». Выбор их остановился на Пате Сидайо, принце Суробайском, ранее не входившем в число восьми кандидатов, ибо так им показалось лучше для всеобщего блага и успокоения страны, и выбором этим народ остался очень доволен. За принцем из селения под названием Пизаманес, расположенного в двенадцати легуа от Жапары, отправился король Панаруки. Через девять дней будущий император прибыл с двухсоттысячным войском на тысяче пятистах калалузах и журупангов и был немедленно коронован по местному чину Пангейраном всей Явы, Бале и Мадуры, каковые в совокупности своей представляют собой весьма большую, могущественную и богатую монархию. После этого император немедленно направился в Дему с намерением восстановить столицу и вернуть ей прежний ее вид. Первым долгом он поспешил наказать виновных в разрушении города. Однако ему удалось обнаружить лишь пять тысяч человек, ибо остальные скрылись. Несчастным уготовлены были два вида казни: одних живьем сажали на кол, а других сжигали на тех самых судах, на которых они были захвачены. Казни эти длились четыре дня, и каждый день умерщвлялось огромное количество преступников, чем мы, португальцы, были потрясены. Но так как страна еще продолжала бурлить и успокоения в ней не наступало, мы попросили разрешения у сундского короля перебраться в порт Банту, где находилась наша джонка, ибо время муссонов уже наступило и можно было отправиться в Китай. Он охотно согласился и не потребовал даже пошлины за наши товары, более того — дал нам по сто крузадо каждому, а на тех четырнадцать, которые пали в бою, велел отпустить по триста крузадо для передачи их наследникам. Мы сочли это весьма хорошей наградой и были чрезвычайно благодарны королю за его благожелательность и щедрость. Из Демы мы немедленно отправились в Банту, где задержались на двенадцать дней, готовясь к нашему плаванию.
В Китай мы ушли вместе с четырьмя другими кораблями, направлявшимися туда, и забрали с собой Жоана Родригеса, португальца-язычника, о котором я уже упоминал. В Пасарване он был брамином одной из пагод, посвященных Киаю Накорелу, а сам принял имя Гуашитау Факален, что означает: «Совет святого». Этот Жоан Родригес по прибытии своем в Китай сел на судно, отправлявшееся в Малакку, и там снова был принят в лоно нашей святой католической церкви. На него наложили епитимью: один год прослужить в больнице для неизлечимых, что он и сделал. По окончании этого срока он умер как добрый и истинный христианин. По всей вероятности, всевышний смилостивился над ним, ибо, несмотря на столько лет отступничества, бедный грешник сберег душу живую и перед смертью успел сотворить угодные богу дела, за что господу нашему хвала во веки веков.
Все наши суда благополучно прибыли в порт Шиншеу, где в те времена торговали португальцы, и там нам пришлось задержаться на три с половиной месяца. Все это время мы рисковали жизнью, ибо страна была охвачена войнами и мятежами, и вдоль берега непрестанно ходили большие армады из-за великих грабежей, которые учиняли японские пираты. Таким образом время для закупки товаров оказалось неподходящим: в городе было неспокойно, и купцы не решались выходить из своих домов. Вследствие этого нам пришлось перейти в порт Шабаке, где у бара стояло на якоре сто двадцать джонок. Последние, затеяв с нами ссору, отобрали у нас три судна из пяти, причем в бою погибло четыреста христиан, в том числе восемьдесят два португальца. Остальные два спасшихся чудом корабля, на одном из которых оказался я, вышли в открытое море и, не будучи уже в состоянии приблизиться к берегу из-за восточных ветров, которые дули весь этот месяц, были вынуждены уйти, хоть и весьма неохотно, к берегам Явы.
Мы уже двадцать шесть дней шли не без труда по взятому нами курсу, когда увидели остров под названием Пуло-Кондор, лежащий на восьмом с третью градусе широты и расположенный к зюйд-осту от камбоджийского бара. Когда мы почти поравнялись с островом, на нас с зюйда налетел такой неистовый шквал, что мы уже готовы были считать себя погибшими. Убрав все паруса, мы предоставили ветру гнать нас, но около острова Лингуа ветер внезапно перескочил на вест-зюйд-вест, причем дул он с такой силой и толчея на море взбивала валы столь высоко, что мы не могли поставить ни единого паруса. Опасаясь подводных скал и рифов, которые лежали у нас по носу, мы стали бортом к волнам и попробовали дрейфовать, пока через довольно продолжительное время у нас в корме на уровне кильсона не разошлась обшивка и воды над нижней палубой не набралось девять пядей. Поняв, что мы вот-вот должны пойти ко дну, мы вынуждены были срубить обе мачты и сбросить все товары за борт, что несколько облегчило джонку. Так мы носились по воле волн остаток дня и часть ночного времени, пока господь бог по беспристрастной своей справедливости не допустил, чтобы, не зная как и ничего не видя, мы были выброшены на скалы, отчего джонка наша раскололась на четыре части, причем погибло шестьдесят два человека. Это несчастное событие настолько лишило нас сил и сообразительности, что никому не пришло в голову подумать о каком-нибудь спасательном средстве, о чем позаботились, в отличие от нас, китайцы, бывшие у нас на джонке. Они были настолько предприимчивы, что уже до наступления утра смастерили себе плот из обломков судна и досок, которые им попались под руку, связав их с помощью такелажных снастей. Плот получился такой, что на нем свободно могло поместиться сорок человек. Но обстоятельства у нас были по пословице: «Ни отец сыну, ни сын отцу» — каждый, будь то китайский матрос или наш собственный раб, заботился только о себе и ни о ком другом не думал. Так что когда Мартин Эстевес, хозяин джонки, спросил своих собственных мосо, не угодно ли им будет пустить его на свой плот, они ответили ему, что не угодно. Ответ их услышал один из наших, по имени Руи де Моура, и, не в силах вынести неблагодарности и неучтивости, с которой они теперь обходились со своими хозяевами, поднялся с места, где он лежал, жестоко израненный, и обратился к нам с небольшой речью. Он сказал, что следует помнить, как позорна и отвратительна трусость, и что мы должны понять, как необходимо для нашего спасения постараться отобрать этот плот, и всякое другое в том же духе. Слова его воодушевили нас, и, сосредоточив все помыслы на единой цели, мы, двадцать восемь португальцев, с новой отвагой, вселенной в нас сознанием чести и необходимостью, ринулись как один человек на сорок китайцев, которые уже были на плоту, и, смешавшись с ними, так яростно орудовали мечами против их топориков, что за несколько мгновений уложили всех, потеряв при этом шестнадцать человек убитыми, между тем как остальные двенадцать отделались тяжелыми ранениями, впрочем, двое из них на другой же день умерли.
Неслыханное, невероятное дело, свидетельствующее о ничтожестве человеческой природы! Еще два часа назад мы обнимали друг друга и готовы были из любви к ближнему пойти за него на смерть. Но грехи наши довели нас до такой крайности, что из-за каких-то четырех кусков дерева, перевязанных двумя веревками, мы бросились убивать друг друга так безжалостно, словно были смертельными врагами. Правда, до этого безумия довела нас крайняя необходимость, и это отчасти служит нам извинением.