Страшные истории Сандайла
Шрифт:
Ирвин сидит за кухонным столом, обхватив руками голову. У него начинается похмелье.
– Тебе бы надо получше присматривать за ней, Роб, – говорит он.
Посреди стола суетливо копошатся опарыши. Некоторые нерешительно пытаются карабкаться по стенке стеклянной миски, напоминая тоненькие пальчики. Просыпаясь, они становятся энергичнее. Может, мне это только кажется, но их жирные, красные тельца, соприкасаясь друг с другом, издают какой-то скрипучий шорох. Чем больше они разогреваются, тем сильнее комнату заполняет вонь.
– Ирвин, а каким образом к ней попали эти таблетки?
– Мне этот вопрос тоже не дает покоя. Я взял из пузырька одну, а потом поставил их обратно в шкафчик. Как обычно, на верхнюю полку. Как она могла туда забраться? Хотя ей, думаю, ничего не стоило затащить в ванную табурет, встать на него и…
Слова слетают с моих губ еще до того, как я успеваю подумать.
– Это ты их ей дал? Таблетки?
В моей кухне, утопающей в приглушенном свете, увешанной винными шкафами и украшенной дорогущими сковородами ручной работы с медным дном, эта мысль кажется почти невозможной. Но только почти.
Зрачки Ирвина сужаются до крохотных точек. Меня легким перышком касается страх.
– В смысле поиграть или еще что.
Я делаю все, изображая нерешительность, будто ищу одобрения, но тут же вижу, что слишком поздно. Мой вопрос лежит между нами, как разверстая рана. В браке есть вещи, которые в принципе нельзя сказать, чтобы навсегда его не изменить.
Ирвин кашляет, хотя со стороны это больше похоже на рык. На его шее толстыми струнами проступают сухожилия.
– Не дури, Роб, – говорит он, – порой ты становишься просто невыносимой.
– Поклянись жизнью Колли.
Он пожимает плечами и говорит:
– Ну хорошо, клянусь.
У меня облегченно расслабляются мышцы. Я опускаюсь на кухонный пол. Мир вертится слишком быстро. С мужчиной, неверность которого граничит с манией, нельзя прожить двенадцать лет в браке, не выработав тонкого инстинкта чувствовать правду.
– Ну слава богу, – говорю я, – слава богу.
– Господи Иисусе, – едва слышно говорит Ирвин, – Роб, тебе нужна помощь.
– Еще как нужна, – отвечаю я.
Да как мне в голову могло прийти, что муж отравил моего ребенка, только чтобы набрать пару лишних очков?
– Как думаешь, что скажет доктор Джун, когда мы расскажем ей, что я обвинила тебя в покушении на убийство?
Мы секунду смотрим друг на друга.
– Ну и каково тебе было? – говорю я.
Одновременно с этим он тоже задает мне вопрос:
– И как ты себя при этом чувствовала?
В итоге мы немного хихикаем, и напряжение между нами самую малость идет на спад.
Но тут в моей душе звучит холодный, безумный голос: Может, лучше бы это действительно сделал он? В голове зреет семя чего-то гораздо более ужасного.
– Ирвин, а где Колли?
– У себя в комнате.
Семя тянет вперед свои тошнотворные усики.
– И что она у себя в комнате делает?
– Спит, что же еще, – отвечает он, демонстрируя нарочитое спокойствие.
Раньше я никак не могла понять, как он может быть так слеп, но теперь до меня дошло, что это совсем не так. За его покровительственными манерами явственно проглядывает взвинченность.
Колли спит чутко. Мы ее, должно быть, разбудили. Но моей старшей дочери, как магнитом влекомой всякими беспорядками, которая одинаково зачарованно обращает свой взор на конфликты и автомобильные аварии, здесь нет. В случае драмы она обычно делает все, чтобы занять место в первом ряду. Но сейчас ее нигде не видно.
Когда кто-то называет что-то немыслимым, обычно это означает, что ему попросту не хочется так думать. Он противится самой идее. Но определение «немыслимый» означает совсем другое, и теперь я это хорошо понимаю. Оно означает необходимость столкнуться с мыслью столь грандиозной, чудовищной и мрачной, что ей не найти места в любых известных мысленных представлениях. Это яд и безумие, заволакивающие твой взор. Я прочищаю горло, желая избавиться от привкуса старой газировки. Хуже всего, что происходящее удивляет меня гораздо меньше, чем следовало бы.
Обычно я стараюсь не придавать этому особого значения, потому что знаю, как трудно могут складываться отношения между сестрами, особенно если разница в возрасте не так уж велика. Их необузданность граничит с яростью. Мне приходится убеждать себя, что потом это у девочек проходит.
Вот я вижу, как Колли хватает Энни за волосы и что-то шепчет, прижавшись губами к ее уху. Та откинула голову назад и разинула рот, в глазах стоят слезы. Вот на ручке Энни красные отпечатки пальцев. Вот пара синяков, которые она не может объяснить. Играйте аккуратнее, девочки.
Почему я таила все это в себе? Отчаянно пытаясь скрыть, что Энни моя любимица? И если да, то как мне с этим знанием жить дальше?
Колли не спит. Сидит за столом в своей комнате. Перед ней бумага и карандаши, но рисовать она даже не думает. Просто сидит. Стены покрыты анатомическими набросками, прекрасными схематичными изображениями скелетов, выполненными карандашом. Птицы, некое подобие белки и что-то еще, немного напоминающее новорожденного щенка. Все точно, с соблюдением масштабов. Она сама вставляет их в квадратные серые рамки. Эффект получается впечатляющий. Колли необычайно одарена, но талантом к жизни не обладает. Ее полки забиты книгами по психологии и о серийных убийцах. На их корешках – каталожные метки десятичной классификации Дьюи. Иными словами, их взяли в библиотеке и большую часть уже давным-давно должны были сдать. Это я знаю по собственному опыту.
– Встань из-за стола, пожалуйста.
Она выполняет мою просьбу, не задавая никаких вопросов. В моей душе нарастает нехорошее чувство. Я приступаю к поискам. Все очень аккуратно, все на своих местах. Карандаши для рисования, мелки, ластики, бумага, канцелярский нож. Несколько книг по анатомии с загнутыми уголками страниц.
– Что ты делаешь, мам?
В ее голосе слышится не столько злость, сколько любопытство.
– Ищу одну вещицу. Может, Колли, ты сама догадаешься, что?
Она упорно смотрит в пол, но, не в состоянии удержаться, все же бросает украдкой взгляд на кресло-мешок в углу комнаты.