Страшные Соломоновы острова
Шрифт:
Немцы понятливо кивнули и взялись за лопаты. Мы встали на просеивание. Я физически ощутил, как звучно лязгнула металлом упавшая ребром стальная переборка, разделив меня и Димыча с нашими новыми друзьями. Мы бились в нее всем телом, с обеих сторон, но она не поддавалась, обволакивая холодом своего отчуждения.
Тебе решать, солдат. Все в твоей воле
– Нужно забить точку в навигаторе. Потом поисковикам скинем. И крест, - взглянул я на друга. Он молча кивнул и пошел к машине...
Смертный медальон мы так и не нашли. Уже под вечер сформировали могильный холмик, увенчанный свежеоструганным
Димыч принес бутылку и стопки. Разлил. Первую поставил на рыхлый песок могилы. Обнажил голову. Взял вторую, дождался, пока подняли все, и тихо, с трудом выталкивая слова из горла, сказал:
– Простите нас, мужики. Прости, солдат. Прости.
Глава 9. Без названия (2)
Мы сидели у костра. Молча. Старательно избегая взглядами друг друга. Вязкая тишина свинцовой плитой навалилась сверху и не давала дышать. Курили одну за другой...
А что тут скажешь? Просто война неожиданно догнала нас и развела по противоположным окопам. А мы не знали, что с этим делать.
– Возможно, это последний наш вечер вместе. Поэтому я не буду молчать. Не хочу. Не могу, - отводя взгляд от огня и с трудом раздвигая занемевшие губы, произнес Дитер.
– А надо?
– тяжело посмотрел на него Димыч.
– Не знаю. Но если промолчу - непонятно, как жить дальше.
– Дитер оборвал сам себя, прикурил еще сигарету.
Мы молча ждали.
– Мне сейчас очень больно из-за того, что я немец. Я не могу найти своей вины, но чувствую, что она есть. Я не сделал вам ничего дурного. На мне нет вины за гибель вашего солдата. Но она раздирает меня на части. Почему так? Не молчите, пожалуйста!
– он швырнул сигарету в огонь.
– Почему я должен терять друзей из-за того, что наши деды смотрели друг на друга через прицел винтовки? Почему эта война встала между нами стеной? Почему мне так больно?
– Все просто, Дитер, - усталым, безжизненным голосом сказал Димыч.
– Потому что у тебя есть совесть. И она болит.
Немец обхватил голову руками, мучительно застонал.
– Старший брат моего дедушки, оберст, ранен и контужен на Восточном фронте, умер в Вене, в госпитале. У нас не принято говорить об этой войне. Но бабушка рассказывала... Он долго умирал. Говорил, что Бог нас накажет. Я снова не о том...
Помири нас, солдат. Прошу.
Я не понимал, какие нужны слова, но молчать было невыносимо. Взглянул на Дитера.
– Знаешь, мы с Димычем не копаем войну. Не наше это. Да и непросто там все у поисковиков. И у красных не все красно, и у черных не всегда черно. И когда натыкаюсь изредка на находки, подобные сегодняшней, всегда боюсь, что вот сейчас сердце не выдержит. Просто лопнет от горя и чувства вины. Поэтому искренне восхищаюсь ребятами, занимающимися поиском и перезахоронением останков павших. Я - не могу.
Они сами, добровольно вернулись в эту войну, чтобы не умерла память. Чтобы меньше осталось в нашей земле непогребенных костей погибших солдат.
Я понимаю, Дитер, отчего тебя корежит. Война была одна, вот только ее историю мы учили по-разному. Тебе объясняли, что по сути это было противостояние двух тоталитарных систем. И немецкий народ пострадал от гитлеровского режима не меньше, чем остальные. И ваше нападение в сорок первом было по сути вынужденным, превентивным ударом. Так?
Немец молча кивнул.
– И это правда. Только о войне много правд понаписано. А есть еще одна - окопная. Часть ее - те кости, которые ты сегодня держал в своих руках. А это не строчки из книги.
Так вот, об окопной - русской правде...
Не катите вы на роль безвинной жертвы, понимаешь? И вообще - жертвы. Потому что история не терпит сослагательного наклонения. Потому что это вы напали первыми. Не Гитлер, а вы все - гордость и цвет немецкой нации! Это вы давили траками своих панцеров наши поля. Это вы перли через границы - сытые, наглые, расчитанно жестокие, высокомерно уверенные в своем исключительном расовом превосходстве над недоумками славянами-унтерменшами. И так было, пока вы не поняли, что здесь - не Европа, легшая под вас с хныканьем обиженной проститутки. А когда вы с ужасом уразумели, во что вляпались - было уже поздно. И вот тут некоторые из вас стали думать. О том, что придется платить за все, что вы здесь натворили. И в итоге попытались сделать крайним Гитлера. А себя - одной из жертв тоталитарного режима. А Красную Армию - негуманной ордой монголоидов, растоптавшей цивилизованную Германию.
Да, мы не пришли к вам белыми и пушистыми. Но это просто обратное движение маятника.
И еще... Если бы мы взяли полную цену за все свои муки, кровь и горе - на месте твоей страны, Дитер, до сих пор была бы выжженная земля.
И еще... Солдат, которого мы похоронили, погиб за свою землю и лежит в своей земле. Поэтому тебе больно. Мне тоже.
И еще...
Знаешь, а ведь у меня, по сути, к тебе претензий нет. И к немцам в целом. С вами все, в общем-то, понятно. Полезли, получили по сусалам, умылись кровавой юшкой и зареклись повторять подобное.
У меня претензии к себе, к своей стране.
Почему моя Родина до сих пор не удосужилась разыскать и похоронить всех своих погибших сыновей?
Почему их матери умерли в нищете, позабытые всеми?
Почему подавляющему большинству тех, кому сейчас меньше тридцати, абсолютно все равно - что Великая Отечественная война, что Вторая Пуническая.
Мне больно и стыдно. И перед тобой, Дитер, тоже. Потому что у вас старики живут по-другому. И уважение к павшим - не показное. Я видел.
И стыд за свою страну - это стыд за себя. Потому что это все - моя история и моя страна. А значит, и гордость, и боль - тоже все мое. Потому что так не должно быть - гордиться Рокоссовским и открещиваться от Сталина, восхищаться освоением Аляски и отгораживаться от Гулага. Мол, это не ко мне. Нет, ко мне. Все - мое. И никак по-другому. История родины - это не куча полупрелой картошки, в которой ты, ковыряясь одним пальчиком, выбираешь клубни посимпатичнее.
И поэтому нас мучает совесть. Тебя и меня. И очень больно.