Страсть Сулеймана Великолепного
Шрифт:
— Но ты ведь женщина над женщинами! Ты султанша.
— А что султанша? Ей суждены лишь торжественность или любовные страсти.
Султан снисходительно погладил ее золотистые волосы.
— Ты забыла о святости.
— Святость? Для кого же? Для толп, которые никогда меня и не видели?
— Для меня. Даже когда я в походах, когда я далеко от твоего голоса, все остается возле меня, твое сердце рядом со мною, твой разум тоже рядом со мною.
— А я, даже чувствуя вашу руку на своей груди, не забываю о расстоянии, которое нас всегда
Султан встал с ложа, завернувшись в просторный шелковый халат, прошел к фонтану посреди ложницы, присел над водой, понуро глядя впереди себя. Спросил, не скрывая раздражения:
— Что надо сделать, чтобы уничтожить расстояние, гнетущее тебя?
— Ваше величество, пожалейте мою тревогу.
Он затаился где-то в глубинах ложницы, откуда не доносился ни малейший шорох. Только вода журчала беспечно, с равнодушием вечности.
— Мой султан, вы знаете, о ком я тревожусь! Примите этих заблудших детей свободы под покровительство своей истины.
Сулейман прошелестел шелком, вздохнул гневливо:
— Что общего у великой султанши с этими неверными?
— В моих жилах течет такая же кровь, как у них.
— Важна не кровь, а вера. Разве султаны смотрят, какая кровь течет в жилах их героев?
— Но ведь, ваше величество, эти люди герои над героями! Рустем-паша не смог одолеть их, даже имея в десять раз больше людей. Он взял их коварством, и они поверили его славянской речи. Мой народ доверчив.
Султан упрямо держался на расстоянии, так, будто надеялся на поддержку темноты. Пока не видел Роксоланы рядом, мог сопротивляться ей.
— Они понесут заслуженную кару. Это разбойники и поджигатели. Я набросил бы петлю даже на шею собственного сына, если бы он начал жечь Стамбул.
— Фатих начинал с этого, мой повелитель. Он превратил Царьград в пепел, чтобы возродить его еще более прекрасным.
Султан даже встал от возмущения.
— Сравнить великого Фатиха с безымянными разбойниками!.. Фатих был воин!
— Они тоже воины, а не разбойники, ваше величество! Пожар длился целый месяц до их появления в Ускюдаре.
— Они подожгли Ускюдар!
— Но ваше величество, они хотели просто посветить себе.
— Посветить для грабежа?
— Они слишком благородны, чтобы употреблять такое грубое слово. Они говорят: «Доскочить».
Султан уже был возле нее. Эта женщина ошеломляла его, как вспышка молнии. Единственное спасение — бежать от нее.
— А что такое — доскочить?
Она засмеялась тихо, скрывая насмешку.
— Это означает: приблизиться к чему-то так, что оно становится твоим.
Он протянул руку. Рука была тяжелая и жадная. Еще и не зная, какими будут слова Хасеки, с какими просьбами она обратится, он готов был на все ответить: «Да! Да! Да!» Лишь бы только иметь под рукой это пугливое тело. Может, полюбил ее когда-то именно за то, что ничего не просила, не требовала, не капризничала. А потом не заметил даже, как становилась похожей на других женщин, которые надоедают своими домогательствами,
— Никто не избежит своей участи на этом свете, — еще пробормотал Сулейман, словно бы пытаясь оправдать свою неуступчивость.
Но Роксолана уже знала, что султан готов сказать: «Я подумаю», нужно только дать ему время для отступления, чтобы выйти с честью. Она долго ластилась к суровому властелину, умело чередовала чары своей души и своего легкого и послушного тела и только потом прошептала ему в твердое ухо так, будто опасалась, чтобы кто-нибудь не подслушал:
— Мой повелитель, повезите меня в Эди-куле, чтобы я увидела этих загадочных рыцарей.
Он сопротивлялся, пытался отстраниться от нее, отодвинуться хотя бы чуть-чуть, но она не отпускала, руки, хотя и тоненькие, были сильными, обнимали Сулеймана с такой силой, что он сдался и приник к Роксолане еще крепче.
— Меня и наших детей Баязида и Михримах, ваше величество.
Султан все же сделал последнюю попытку сопротивления:
— Михримах? А ей зачем это зрелище?
— Она уже слышала о казаках. Даже посылает их ватажку Байде еду. У нее доброе сердце.
— Негоже для дочери султана.
— В таком возрасте я подарила вам сына Мехмеда, мой падишах. Но Мехмед в Эдирне, Селим в Кютахье, Джихангир слишком мал для таких зрелищ. Потому и прошу вас, чтобы с нами поехали Баязид и Михримах.
Что может дать любовь, кроме хлопот?
— Я подумаю, — сказал султан.
Каждый выезд султана из Топкапы государственное событие. Выезжает ли он на молитву, топча конем широкие малиновые сукна, расстилаемые от ворот Баб и-Гумаюн до Айя-Софии, едет ли на войну или на столичные торжества сурнаме — каждый раз расставляются от самых ворот Топкапы вдоль всего пути следования султана наемные крикуны, которые вопят изо всех сил: «Падишахим!» («О мой падишах!») Толпа, жаждущая зрелищ, гудит и клокочет: «Гу, гу, гу!» Бегут дурбаши, готовые убить каждого, кто попадется на пути, звенит дорогая сбруя на конях, стучат медные, золоченые колеса султанской кареты, в которой Сулейман сидит с султаншей Хасеки, прячась за шелковыми занавесками, и чья-то легкая рука каждый раз чуть-чуть приподнимает занавеску, и толпы ревут еще вдохновеннее, догадываясь, что это рука волшебницы, которая навеки поймала сердце их падишаха в тугую петлю своих янтарных волос.
Как прекрасно чувствовать любовь своего народа за такую невысокую плату!
Ослепительно белый, словно гряда облаков, воздух, яркие краски вытанцовывают и неистовствуют на домах, минаретах и деревьях, гигантские жилища аллаха — джамии, гробницы — тюрбе, где в молчаливом величии под роскошным мрамором и тканями спят султаны Фатих, Баязид, Селим, дворцы вельмож, деревянные халупы бедноты, хамамы, фонтаны — чешме, крытые базары, узкие улочки и грязные площади, — а над всем этим огромное солнце, будто огненный шар.