Страсть Сулеймана Великолепного
Шрифт:
Рустем-паша подтолкнул Байду в спину, негромко буркнул что-то ему.
— Эв-ва! — удивился казак. — Сам султан турецкий? Пришел посмотреть и услышать? А вот я! Казак Байда! А там мои товарищи! Сбили кандалы с меня, так сбивайте и с них. Мы всегда вместе! Да только не выпускай нас живыми, султан, потому что и твою родную мать убил бы, и твоего отца сжег бы, и брата твоего зарезал бы, и дочь твою украл бы, и над сестрою надругался бы!
Теперь уже Роксолана знала наверняка, что султан не выйдет из лектики, чтобы оскорбительные слова казака не поразили его высокого достоинства.
— Подойди.
Он сделал вид, что не расслышал, завертел головой. Удивлялся или издевался?
— Говорю, подойди ближе.
Он шагнул к ней.
— Я султанша этой земли.
— Прости, женщина, за мою обшарпанность. Казак душа правдивая, сорочки не имеет.
Она повторила:
— Я султанша этой земли. Турецкой земли.
Это он услышал. С сожалением промолвил:
— Встряхнуть бы ее всю нещадно. Жаль, не вышло.
Роксолана упорно пробивалась к его сознанию:
— Я султанша.
Лишь теперь он спохватился:
— О! Почет! Почет и позор!
— Но в моих жилах течет кровь такая же, как и в твоих.
— Черт тебе брат, а Люцифер дядька, вельможная женщина!
— Я не хочу слушать твоих оскорблений. Но прошу тебя внимательно выслушать меня. Ты видишь, сюда прибыл сам великий султан Сулейман, перед которым дрожит полмира.
— А я из той половины, которая не дрожит!
— С нами наш сын Баязид и наша дочь Михримах.
— Вон то малое да плюгавое?
— Великий султан и я отдаем тебе свою дочь в жены.
— Из кандалов да в родичи? Черт ему и рад!
— Не прерывай, когда говорит женщина.
— А чтоб тебе!
— Тебя сделают пашой.
— А что это такое?
— Дадут тебе санджак окраинный на Днепре или на Днестре. В Очакове или в Аккермане.
— Провались они все в сырую землю!
— Дадим тебе воинов. Будет у тебя большая сила. И за все это будешь защищать нашу землю от крымчаков.
Байда насторожился:
— Какую землю? Чью?
— Нашу. Украинскую.
— Да она ведь не ваша и никогда вашей не будет!
— Моя земля. Такая же, как и твоя. Сказала уже тебе, что я с Украины.
— Почему же не защитила до сих пор Украину, коли так? Почему допустила, чтобы орда вытаптывала маленьких детей?
— Не могла. Не было возможности. Боролась за себя.
— За себя? Ну!
— А теперь надумала с тобой.
— А если бы меня не было? Если бы тот утопленник не обманул меня да не поймал?
— Тогда и не знаю.
— И как же все это мудрено, хитро, черт его побери: и султанская дочь, и паша, и войско, а ты лишь стой да охраняй свою землю. Что же я должен за это? Сорочку последнюю? Так уже содрали! Шаровары эти кожаные? Так и они турецкие, потому как содрал их с турецкого хозяина галеры. Что же тогда?
— Должен ты сменить веру.
— Отуречиться и обасурманиться? Да пусть меня сырая земля
— Я прошу тебя, рыцарь, именем нашей земли прошу!
Байда резко шагнул на маленькую Роксолану, словно хотел задушить эту слабую женщину.
— На веру твою поганую, на всех вас! — И плюнул ей под ноги раз и еще раз.
Роксолана вскрикнула и отпрянула. Но не от разъяренного казака, а от холодного голоса, который твердо прозвучал из-за шелковых занавесок султанской лектики:
— Эмир батишахум! Ченгеллемек!
Приказы султана выполнялись немедленно. «Эмир батишахум!» — «Вяжите его!» — и вокруг Байды моментально закипело, забурлило. Даже имамы подступили ближе, с удовольствием повторяя слова султана, ибо они были словно прочитаны из книги книг — Корана: «Возьмите его и свяжите!.. Ведь он не верил в Аллаха великого…»
Но не от этих слов вскрикнула Роксолана. Не они были страшными. Связанного можно развязать. Заточенного освободить. Но мертвого не воскресишь. Никогда, никогда.
А «Ченгеллемек» означало «Повесить на крюке». И нет спасения. Байду связали сыромятью и потащили прочь. И без промедления отвезут на Галату, и бросят с высокой башни, в стенах которой торчат огромные ржавые крюки, и он будет мучиться на одном из них день, и два, и три, и уже не снимешь его оттуда, ибо все равно умрет, погибнет, крюки эти — конец. Боже, боже, зачем он так, зачем плюнул ей под ноги, а если уж и плюнул, то лучше бы в лицо, она для этого еще и яшмак приоткрыла бы. Так ей и надо, так ей и надо…
Роксолана обессиленно покачнулась, будто сломалась. Здоровенные евнухи, что несли лектику, подхватили султаншу, помогли ей сесть рядом с Сулейманом. Тот махнул, чтобы шли к карете. Всё молча. Не обмолвился с Хасеки ни единым словом, ни единым звуком. Она с ним тоже. Не умоляла о милосердии для неразумного казака, не просила и не требовала ничего. В постели, в объятиях, наедине со звездами и темнотой, могла просить у него хоть целый мир, обнимая Сулеймана руками ласковыми, как шелк, превращая султана в раба. Но все это тайком, скрытно, в своих женских владениях, на ложе своей любви и позора, а не на людях, не при визирях, при муфтии, при имамах и янычарах. Здесь султан должен быть неприступным даже для нее, здесь всемогущий повелитель только он, единственный и всегда, и пусть верят в это все, и прежде всего он сам. А она? Должна была бы упасть перед ним на колени, рыдать, биться о грязный камень, вымаливать помилование для того рыцаря, для самой себя, для своего народа — и не могла. «Народ мой, прости меня, хотя и не можешь! Потому что я уже отуречилась, обасурманилась, погрязла в роскоши и лакомствах турецких!»
И все же должна была заплакать, хотя бы в карете, где никто не мог видеть. Но она сидела с сухими глазами. Выпрямившаяся, закостеневшая, будто и не дышала. Султанши не плачут. А она оставалась султаншей. Потому что были у нее еще сыновья. Не сдержишь слез — накличешь лиха на себя.
Сулейман читал суру аль-ихляс из Корана. Очищение. Повторял стихи суры множество раз. Потом глухо промолвил:
— Я велю отпустить всех, кто был с ним. Этого уже не вернуть, а они пускай возвращаются на свою землю.