Страсть
Шрифт:
– Оно все еще у моей возлюбленной. Я оставила его там. Хочу, чтобы ты помог мне его вернуть.
Я пообещал, но мне хотелось кое-чего взамен. Почему она никогда не снимает сапоги? Даже когда мы жили у крестьян в России. Даже в постели.
Она засмеялась и откинула волосы; ее глаза были веселыми, но между бровями залегли две глубокие морщины. Самая красивая женщина на свете.
– Я уже говорила. Мой отец был лодочником. Лодочники не снимают сапог. Потом она умолкла, но я твердо решил после прибытия в этот зачарованный город как можно больше узнать о тамошних лодочниках и их сапогах.
Доплыли мы благополучно: в тихом сверкающем
Когда прибываешь в Венецию морем, как то и следует делать, город этот кажется придуманным: он встает из воды и подрагивает в воздухе. В раннем утреннем свете здания мерцают, словно никогда не остаются в покое. Город выстроен не по чертежам, которые я мог бы еще себе представить, а здесь и там дерзко вырывается из них. Растет как на дрожжах и принимает те формы, каких пожелает. Здесь нет ни рейда, ни пристаней для мелких судов; судно бросает якорь в лагуне, и не успеваешь моргнуть глазом, как оказываешься на площади Святого Марка. Я следил за лицом Вилланели - она возвращалась домой и не могла думать ни о чем другом. Переводила взгляд с храмов на кошек, радовалась увиденному и молча оповещала всех, что вернулась. Я завидовал ей. Я все еще был изгнанником.
Мы причалили; она взяла меня за руку и повела по немыслимому лабиринту. Мы миновали то, название чего я перевел, как Мост Кулаков, прошли канал со странным именем "Туалетный", и наконец оказались у какой-то тихой протоки.
– Это задняя часть моего дома, - сказала она.
– Парадная дверь выходит на канал.
Неужели их парадная дверь открывается прямо в воду?
Ее мать и отчим встретили нас с восторгом, который, я думаю, подобал только Блудному Сыну. Они принесли стулья и сели так близко, что мы соприкасались коленями. Мать то и дело вскакивала, убегала и приносила подносы с пирожными и кувшинами вина. Выслушав очередной рассказ, отчим Вилланели хлопал меня по спине и говорил "ха-ха", а мать тянула руки к изображению Мадонны и причитала:
– Какое счастье, что вы здесь!
То, что я француз, их нисколько не заботило.
– Не каждый француз - Наполеон Бонапарт, - говорил ее отчим.
– Среди них много славных ребят; правда, мужа Вилланели славным парнем не назовешь.
Я посмотрел на нее с испугом. Она никогда не говорила, что ее толстый муж - француз. Мне казалось, что ее французский она выучила, когда долго жила среди солдат.
Она пожала плечами, как делала всегда, когда не хотела пускаться в объяснения, и спросила, что с ее мужем.
– Приезжает и уезжает, как обычно, но ты можешь спрятаться.
Мысль о том, чтобы спрятать нас обоих, пустившихся в бега по разным причинам, казалась родителям Вилланели чрезвычайно привлекательной.
– Когда я была замужем за лодочником, - сказала ее мать, - каждый день что-то случалось, однако лодочники крепко держались друг за друга. Но теперь я замужем за булочником, - тут она ущипнула мужа за щеку, - и наши пути разошлись.
– Глаза женщины сузились, и она придвинулась ко мне так близко, что на меня пахнуло тем, что она ела на завтрак.
– Анри, я могла бы рассказать тебе такое, от чего волосы встают дыбом!
– Она шлепнула меня по колену с такой силой, что я чуть не свалился со стула.
– Оставь мальчика в покое, - сказал ее муж.
– Он шел пешком от самой Москвы.
– О Мадонна, как я могла об этом забыть?
–
Я действительно был измучен. Когда у меня закружилась голова от съеденного и выпитого, женщина подвела меня к парадной двери и показала маленькую решетку с зеркалом, установленным под таким углом, чтобы видеть каждого, кто подплывает к воротам.
– Мы не всегда будем дома. Если придется открывать дверь, ты должен будешь знать, кто там. Еще одна предосторожность; думаю, тебе нужно сбрить бороду. Мы, венецианцы, не так волосаты. Ты будешь сильно отличаться от нас.
Я поблагодарил ее и проспал двое суток подряд.
Проснувшись на третий день, я обнаружил, что в доме тихо, а в моей комнате совершенно темно, потому что ставни плотно закрыты. Я распахнул их и впустил солнечный свет, который прикоснулся к моему лицу и разломился остриями пик на полу. В желтых лучах плясала пыль. Потолок моей комнаты был косым и низким, на стенах виднелись выцветшие квадраты от картин. Тут был умывальник и кувшин с ледяной водой. Но я так натерпелся от холода, что дерзнул опустить в воду лишь кончики пальцев и протереть заспанные глаза. Зеркало здесь тоже было - в рост человека, на крутящейся деревянной подставке. Оно местами потемнело, но я видел себя, худого, костлявого, со слишком большой головой и разбойничьей бородой. Они были правы - перед выходом на улицу следовало побриться. Из окна, выходившего на канал, я видел, что здесь все плавают на лодках. Грузовые лодки, пассажирские лодки, лодки с балдахинами, скрывавшими богатых дам, со шпангоутом, тонким, как лезвие ножа, и приподнятыми носами. То были очень странные лодки - их владельцы гребли стоя. На всем протяжении канала виднелись веселые полосатые столбы, стоявшие через равные промежутки. К некоторым были привязаны лодки; верхушки других, покрытые облупившейся золотой краской, отражали солнце.
Я выплеснул грязную воду с остатками бороды в канал и помолился, чтобы мое прошлое утонуло навсегда.
Заблудился я с самого начала. Там, куда приходит Бонапарт, тянутся прямые дороги, здания перестраиваются, улицы получают названия в честь одержанных побед, однако таблички с новыми названиями всегда висят на положенных местах. Здесь же таблички никого не волновали; если их и меняли, то с удовольствием пользовались прежними названиями. Даже Бонапарт не смог перестроить Венецию.
Это город безумцев.
Церкви попадались на каждом шагу; иногда казалось, что я на той же площади, но церкви на ней - другие. Возможно, они росли по ночам, как грибы, и к рассвету рассасывались. Или венецианцы строят их по ночам? В период расцвета здесь каждый день спускали на воду полностью готовый галеон. Так почему бы тогда не выстроить полностью готовую церковь? Единственным нормальным местом во всем городе был народный сад, но даже там в какую-нибудь туманную ночь из земли поднимались четыре призрачные церкви, попирая стоящие по ранжиру сосны.
Я пропадал пять дней, потому что не мог найти дом пекаря, а говорить с местными жителями по- французски стеснялся. Я бродил, разыскивая булочные, принюхиваясь, как ищейка, и надеясь отыскать дорогу по запаху. Но находил только церкви.
Наконец я свернул за угол, который огибал, клянусь, уже сотни раз, и увидел Вилланель. Она сидела в лодке и заплетала косу.
– Мы думали, ты вернулся во Францию, - сказала она.
– Мама выплакала по тебе все глаза. Она хочет, чтобы ты стал ее сыном.