Страсть
Шрифт:
Так перед боем в сознании бойца отдаленно и смутно проносятся дорогие нежные образы.
…Чего я опасался, то и случилось. Первый же табун гусей накрыл скрадок Дмитрия Павловича так густо и низко, что он, вмиг забывший все мои наставления, ударил по ним дуплетом.
Один мертвый и второй раненный в крыло гусь упали на низкую голубую полынку.
Два гуменника! И один из них ранен: Зуев выскочил из засидки и помчался за удирающим подранком.
Табун гусей с обезумелым криком бросился врассыпную. Часть гусей, метнувшись после
Сжавшись в комок, не ворохнувшись, я просидел в своей яме и лишь мысленно проклинал горячность Зуева.
Дмитрий Павлович наконец догнал удирающего, подлетывающего гуменника и упал на него. Пригибаясь, озираясь и на сидящих на озимях гусей и на меня, Зуев подобрал убитого и плюхнулся наконец с трофеями в свою теклинку.
Стаи сидящих на гриве гусей, тревожно погоготав, снова смолкли; новый табун сорвался с зеленей и, облетев зуевскую засидку, широким фронтом пролетел малой частью над моей ямой и основной массой над левой, крайней теклинкой Силыча.
Я снова не ворохнулся. Колебание воздуха от гусиных крыл, достигавшее меня, отодвинулось, пропало.
«Не заметили! Теперь пойдут. Но основная масса повалит левей. Эх, Силыч!»
Я знал, что сидящие на гриве гуси внимательно наблюдали, за этим пропущенным мною без выстрела табунком.
Неизъяснимый подъем духа, охватывающий в такие минуты охотника, делает все его движения размеренно-точными, глаз — зорким, руки — твердыми.
И еще, что замечал я не раз в подобные минуты, — это обостренное видение того, что будет: где пойдет зверь, птица, как и где лучше всего выбрать момент для выстрела.
Только сейчас я до очевидности понял, что при таком сильном ветре лучше всего стрелять гусей в угон, что вырыл я свою яму очень близко к воде.
Гуси, как и предполагал я, в основном пошли через теклинку Силыча. Но при шквальном ветре, сбиваемые им с выбранного направления, и при таком обилии птицы на озимях, конечно, они захватывали и меня.
Вот длинная колышущаяся вереница их с криком сорвалась с гривы и закрыла горизонт.
Я уже различал толстые, пепельные шеи крайних гусей, прижатые к животам желтые лапы.
Вся масса их накрыла теклинку левей меня: «Эх, Силыч! Эх, Силыч!»
Я пропустил стаю через голову и раз за разом ударил «под перо».
Первый гуменник, изогнувшись в воздухе, упал метрах в десяти от ямы, на самом берегу. Второй — чуть подальше, на воду.
В высоких волнах я увидел только мелькнувшие белые его подкрылья, и гусь пропал.
«Буду стрелять «вштык», — решил я, хотя и знал, что встречная стрельба и менее убойна, и более заметна для сидящих на гриве птиц.
Вновь живая колышущаяся в воздухе вереница гусей всем центром накрыла левую теклинку.
«Эх, Силыч! Эх, Силыч!» — не переставал тосковать я.
…Девять
«Если стихнет ветер — возьмем», — думал я. Но ветер не стих, и они погибли, расклеванные воронами.
Так ошибка в выборе места ночью испортила настроение. Бесцельно погибшие птицы, зверь меня расстраивают всегда во много раз сильнее, чем чистые промахи.
О Зуеве в момент пролета гусей я забыл, хотя и знал, что шарахавшиеся от моей встречной стрельбы гуси не могли не налетать и на него. Как сквозь сон слышал я его поспешные дуплеты.
И вот он, ликующий, кричащий, размахивающий четырьмя тяжелыми гуменниками, стоит передо мной.
Это был триумфатор. Казалось, он вырос на голову. Я смотрел на его лицо, и слова упрека, готовые сорваться с языка, замерли.
— Да это же поэма! Сон наяву!.. Это же на всю жизнь!.. Эх, Силыч! Эх, Силыч!.. — вслух произнес он наконец те же самые слова, которые я шептал в горячке стрельбы, когда гуси пролетали над левой теклинкой.
…Радость удачи не полна, не так ярко ощутима, когда она не достояние всех близких сдружившихся на охоте товарищей.
Что-то вроде стыда испытываешь всегда перед милыми людьми, когда тебе одному выпала такая завидная доля.
То же самое ощущали и мы с Зуевым, когда подходили со своими трофеями на стан.
Силыч издалека заметил нас и побежал навстречу. Но вот шаги его стали все замедляться и замедляться. Потом он остановился, круто повернулся и пошел к костру.
Мы положили связки гусей, а он все сидел, отвернувшись, и ковырял веточкой в золотой груде нагоревших углей.
Когда он повернулся к нам, лицо его было уже спокойным и обычным: со смешинкой в прищуренных глазах. Но теперь смеялся он уже над самим собой:
— Вот тебе и утопический роман!.. Так старому дурню, так тебе… — Силыч еще хотел что-то сказать обидное для себя, но только махнул рукой.
— А теперь, хлопчики, дернем-ка, как говорят в Севастополе, по доброй собаке за вашу королевскую удачу!..
Тягостная минута сломалась и бесследно пропала: Зуев начал захлебывающийся, вдохновенный рассказ.
…Мы сидели у жарко пылающего костра. Силыч старательно «накрывал на стол» — резал колбасу, сало, хлеб. «Заготовлял пыжи», — шутил он.
Котел с дымящейся дичиной стоял в центре.
Подняли стопки. Силыч на мгновение задумался, потом вскинул голову и, оживленно блестя умными, добрыми глазами, сказал:
— За жизнь, за охоту, друзья мои! Пусть же процветает она и волнует наши сердца еще долго, долго!
Из толстых туч наконец пробилось весеннее солнце, согрело и зазолотило все. В затоне заплескалась рыба. Над нашими головами с юга на север летела птица.
— А теперь споем, братцы, мою любимую… «Как задумал сын жениться». — Веселый, счастливый Силыч упоенно закрыл глаза.