Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь
Шрифт:
Чернозуб задумался над последним вопросом священника.
— Нет. Что бы ни было, но они давят еще сильнее, отче.
— А кто давит на них? Кто с самого начала сковал тебя? Аббат? Братия? Святая Церковь?
— Конечно же, нет. Отец мой! Я знаю, что это дело моих рук.
— Вот оно, — тихо произнес Спеклберд. — И теперь ты хочешь понять, как освободиться от них?
— «И познаем мы истину и… — Чернозуб пожал плечами. — И она сделает нас свободными».
— Ясно. И какую же истину ты уже познал?
— Истина осязаема, и она почиет среди нас. И лишь ей одной мы должны хранить верность.
— Лишь ей одной? Нимми,
Чернозуб замялся.
— А не можем ли мы сначала немного поговорить?
— Конечно, но о чем ты хотел бы побеседовать?
Чернозуб ухватился за это предложение. Все что угодно, лишь бы оттянуть неизбежный момент.
— Я не понял, что вы имели в виду, говоря о жертвоприношении.
— Принести в жертву Иисуса означает, конечно, отказаться от него.
Монах вздрогнул.
— Но я готов отдать все ради Иисуса!
— Ах вот как! Наверное, все, кроме Иисуса, добрый простак?
— Если я откажусь от Иисуса, у меня больше ничего не останется!
— Ты ведешь речь о полной и совершенной бедности — но за одним исключением: чтобы у тебя ничего не осталось, ты должен отказаться и от нее тоже, Нимми.
Чернозуб окончательно растерялся: «Как служитель Христа может говорить такое?».
Спеклберд показал на свой рот и насмешливо пошевелил челюстью, призывая к молчанию. Затем беззлобно шлепнул монаха по щеке.
— Проснись! — сказал он.
Чернозуб опустился на жесткую скамью. Он перебирал в памяти какие-то цитаты, пытаясь сказать старику нужную мысль, а тот откровенно подсмеивался над ним.
— А ты богат, — сказал Спеклберд. — Твои оковы и вериги — это и есть твое богатство.
— У меня нет ничего, кроме рясы, прикрывающей спину; г’тару, которую я сам сделал, у меня похитили, — не скрывая возмущения, запротестовал монах. — Сейчас у меня нет даже четок. Тоже украдены. Я ем за чужим столом и сплю в чужой квартире. У меня нет даже ночного горшка. Я дал Христу обет бедности. И не знаю, как его можно нарушить. Все остальные я уже нарушил.
— И ты гордишься, что не нарушил этот обет?
— Да! То есть нет! Ну да, понимаю, я богат обилием гордости, не так ли?
Теперь Амен Спеклберд сидел напротив него. В слабом свете пламени очага они смотрели друг на друга. Взгляд старика был по-детски добрым и открытым, в нем читались любопытство и ожидание. Он неожиданно громко щелкнул пальцами. Чернозуб не вздрогнул, но теперь и его взгляд изменился — в нем появилась настороженность, и он отвел глаза в сторону. Спеклберд продолжал молча наблюдать за ним.
Все еще стараясь потянуть время, Чернозуб быстро заговорил. Он рассказывал о жизни в аббатстве Лейбовица; о грехах как таковых он не упоминал, а повествовал о причинах, вызывавших у него приступы раздражения, о тех, кого он любил и с кем дружил, о своей преданности основателю ордена и Богоматери, о своих обетах и о том, как он нарушил их, о владевшей им в аббатстве тоске по дому, из-за чего он так стремился покинуть его. Порой он замолкал, надеясь, что отшельник, выслушав его историю, даст ему какой-то совет, но старый священнослужитель Девы Пустыни лишь время от времени кивал в знак понимания. Почувствовав, что невольно старается
Помолчав, Спеклберд мягко обратился к нему:
— Нимми, единственная нелегкая вещь в следовании Христу заключается в том, что ты должен отринуть все ценности, даже те, ради которых ты и следуешь Христу. Но отринуть их не значит предать или продать их. Чтобы стать поистине нищим духом, откажись от любви и ненависти, от своих достоинств и пороков, от своих прав и привилегий. Ты полон желания стать — или не стать — монахом Христа. Избавься от своего желания. Ты не увидишь тропу, если станешь думать, куда она ведет. А вот освободившись от всех ценностей и добродетелей, ты увидишь ее ясно, как при свете дня. Но стоит тебе только обрести хоть самое маленькое желание, например, желание стать безгрешным, или сменить износившуюся рясу, как путь исчезнет. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что вериги и оковы, которые ты влачишь, — твое самое ценное достояние, Нимми? Твои склонности или их отсутствие? Добро или зло? Красота или уродство? Боль или наслаждение? Вот ценности, которые на самом деле лежат на тебе таким тяжелым грузом. Это они заставляют тебя останавливаться и размышлять — и вот тогда ты теряешь путь к Господу.
Чернозуб терпеливо слушал, сначала испытывая восхищение, но потом, чувствуя, что впадает в растерянность, постарался взять себя в руки. Старик подвергает сомнению все, что он знал и во что верил относительно религии. Не из-за этой ли манеры разговора епископ заставил Амена Спеклберда уйти в отставку?
— Дьявол! — тихо произнес монах.
Если Спеклберд и слышал это обвинение, он не подал виду.
— Дьявол? Отшвырни его, утопи в яме с нечистотами, а я засыплю ее негашеной известью.
— Иисусе!
— Его тоже, о да, в ту же канаву с этим извращением! Если ты считаешь, что он обогащает тебя.
Чернозуб задохнулся.
— Иисуса? За кем же мне тогда следовать? И зачем? Ваши слова — это богохульство.
— Знаешь, Нимми, это очень благородно — перенять крест Христа и тащить его на себе, но если ты будешь думать, что таким путем что-то обретешь, то лучше продай крест и разбогатей. Дорога не имеет цели. Просто следуй по ней.
— Ничего не желая?
— Sine cupidine. [72]
72
Без желания (лат.).
— Но тогда зачем…
— Твое стремление получить ответ на этот вопрос — это и есть твои оковы и вериги.
— Я не понимаю.
— Отлично. Просто запомни, Нимми, но не пытайся понять. Это уничтожит тебя.
У Чернозуба все плыло перед глазами. Может, у старика что-то не в порядке с головой?
Амен Спеклберд добродушно хмыкнул.
— А теперь приступим к твоей исповеди, если ты все еще хочешь, чтобы я выслушал ее.
После исповеди, которую он хотел забыть как можно скорее, Чернозуб сразу же отправился домой, где стоял запах недавней рвоты. Кто-то уже успел вымыть пол рядом с кроватью Джасиса, на которой он, испуская стоны, лежал. Джасис заметно похудел. Один раз он открыл глаза и невидящим взглядом уставился на монаха, который спросил, не позвать ли врача.