Страстная неделя
Шрифт:
И тут Фирмен, до тех пор покорно подчинявшийся крепкой руке, которая сжимала его плечо, вдруг вырвался, словно хотел убежать, но вместо этого прижался к мушкетёру, торопливо забормотал на своём пикардийском шепелявом наречии, напирая на Теодора всем телом, преградив ему путь, шепча ему прямо в ухо. Теодор грубо его оттолкнул — в этой липкой назойливости, в этой наглости было что-то мерзкое. «Что ты бормочешь? Говори громче, разборчивее». И наконец понял: «Надо ваших солдатов позвать…» Тогда он ещё крепче схватил доносчика и, хотя чувствовал такое отвращение, будто сжимал в руке ужа, потащил его к дому кузнеца.
Но Фирмен все дёргался, все шипел, и, даже не понимая
Теодор, не говоря ни слова, вдруг толкнул Фирмена и, отшвырнув его в тень, падавшую от амбара, подальше от лунного света, прижал к стене и со всего размаху закатил ему две оплеухи, не щадя гадкой его физиономии. Фирмен крикнул что-то, кажется: «Убивают!» Теодор не разобрал, да и не до того ему было. Юный дикарь весь подобрался, напрягся и, прикрываясь согнутой в локте рукой, бросился на него, норовя ударить головой под ложечку. Он промахнулся, от удара оба пошатнулись.
Мушкетёр инстинктивно схватился за саблю, но прикосновение к холодному металлу словно отрезвило его, и он не вытащил клинка из ножен: повернувшись, выждал второго наскока, опередив противника, откинулся назад и ударил его ногой прямо в грудь с такой силой, что Фирмен отлетел и покатился под откос.
Обезумев от ярости, он даже не дал себе времени оправиться и собраться с силами, чтобы снова кинуться на противника, умелого борца, но зато Теодор увидел, как в руке этого бесноватого что-то блеснуло — возможно, копытный нож. Мушкетёр парировал удар правой рукой и сделал выпад левой. Французского бокса тебе мало, голубчик? Ладно, получай английский. И, тоже распалившись злобой, он раз за разом молча наносил удары «ихнему Фирмену»; тот прикрывался локтем, однако не отступал, ударяя в пустоту рукой, вооружённой ножом, увёртывался, бросался вперёд… Но вдруг мушкетёр ударил его кулаком под подбородок, и Фирмен, рухнув навзничь, лишился чувств.
После такой встряски у Теодора улёгся гнев и даже зашевелилась в душе тревога за побеждённого противника. Он наклонился над Фирменом, наставив, однако, на него саблю в ножнах…
Ужасно неудобно, когда при боксе у тебя болтается на боку сабля… а сейчас, кто его знает, может, юный негодяй, распростёртый на земле, притворяется. Но он увидел, как у Фирмена разжалась рука и выпавший из неё нож докатился до лунной дорожки. Теодор подобрал нож и, посмотрев на него, присвистнул. Ничего себе, подходящее оружие для подлецов! Потом нагнулся к застонавшему Фирмену:
— Ну, вставай! Хватит. Ты своё получил… Вставай, говорят тебе. Пора домой идти. Слышишь?
Побеждённый повернул голову, попытался сесть, привалившись спиной к стене… Он действительно «получил своё». Теодор подхватил его под мышки и, поставив на ноги, прислонил к стене амбара. Взглянув на безобразное лицо Фирмена, он увидел что-то тёмное, влажное на его губах — кровь… Нож Теодор сунул себе в карман рейтуз и сквозь сукно почувствовал острое лезвие. Он усмехнулся, потом вполголоса проговорил:
— Ну полно, держись, будь мужчиной…
Фирмен опять застонал, бессильно склонил голову к плечу и поднёс руку ко рту, ощутив что-то мокрое на
— Не бойся, приятель, просто кровь из носу пошла. Из-за таких пустяков нечего в обмороки падать. Пойдём-ка отсюда…
Подняв левую руку Фирмена, Теодор обвил её вокруг своей шеи и потащил его, волоча как тряпку… Фирмен всему покорялся, даже пытался сам держаться на ногах и, с доверием тупого существа к грубой силе, опирался на человека, избившего его…
Он, всхлипывал, глотал кровь и слезы. Так дошли они до дома кузнеца.
— Ну, смотри, чтобы никакого шума!.. Как же ты все это объяснишь своей Софи? Вот дурень!
В комнате первого этажа Теодор сбросил его как мешок на постель, которую юный предатель устроил себе возле очага.
Фирмен упал на своё ложе, и при последних отсветах огня видно было, как плечи его вздрагивают от рыданий — он плакал от стыда и отчаяния, прижимая кулаки к разбитой губе, к болевшему подбородку, пряча глаза…
— Слушай и запомни хорошенько, что я тебе скажу, негодяй!
Не смей отсюда вылезать до утра. Слышишь? До утра! А не то я выпущу тебе кишки и уши отрежу. Начисто отрежу. Только нос у тебя и останется, обезьяна ты мерзкая! Понял?
Теодор осторожно стал подниматься по лестнице и, останавливаясь, прислушивался. Слух у него был тонкий, и он отчётливо улавливал раздававшиеся во мраке приглушённые короткие всхлипывания Фирмена. В коридоре второго этажа он уже перестал их различать… На чердаке по-прежнему спал как убитый Монкорни скрип двери, ни шаги товарища не нарушили его доверчивого сна. А Жерико сел в темноте на тюфяк и долго вслушивался в глубокую и обманчиво спокойную тишину, пытаясь угадать по лёгким шорохам движения людей, дышавших в этом безмолвном доме. Потом тихонько вытащил из кармана нож, которым кузнец подрезал копыто его лошади. Положил нож на пол. Стальное лезвие блестело. Теодор смотрел на него. И долго не отводил взгляда. Очень долго. Рукам было больно — ведь он колотил противника изо всех сил, — но боль эта вызывала в душе чувство удовлетворения, ибо свидетельствовала, что он задал мерзавцу основательную трёпку. Сабля лежала рядом, на тюфяке, и иногда Теодор дотрагивался до неё. Он грезил о чем-то с открытыми глазами, а в оконце теперь глядела на него луна. Как будто он все ещё был в лесной чаще, слышал смутный гул голосов, а потом — удивительные, небывалые речи или внезапный звонкий выкрик… Все было теперь не таким, как прежде. Мир стал другим… гораздо богаче и гораздо страшнее… мир, какого он раньше не знал… И столько в нем было крутых поворотов, и огней, и бездн. Вот она — жизнь. Он все повторял: «Жизнь». В это опьяняющее слово вмещалось все на свете и, переполняя его, переливалось через край вместе с образами, возникшими перед ним в эту ночь, такую необыкновенную ночь, и вместе с этим лунным сиянием, заливавшим кровли домов, и вот с тем жалким существом, что рыдает и всхлипывает там, внизу.
И вдруг сон навалился на Теодора, схватил его за плечи, повернул, как ребёнка, бросил на жиденький тюфяк, и он даже не почувствовал жёстких досок пола.
Он не слышал, как заскрипела входная дверь, как поднимались по лестнице двое возвратившихся мужчин, как они шушукались на площадке второго этажа, как Бернар вошёл в свою спальню.
Он не слышал, как юный Вертер шагал по комнате взад и вперёд, словно лев в клетке, ибо все не мог успокоиться и лечь спать. Не слышал Теодор и его вздохов. И шороха одежды, падавшей на стул. Не слышал, как вновь настала тишина.