Страстная неделя
Шрифт:
— О, ваше величество, какой вы знаток!
— Ну да, шамбертен, конечно шамбертен… Погодите, какого года? Я думаю, тысяча восемьсот одиннадцатого, а? Нет, нет, вероятно, моложе… восемьсот тринадцатого — готов держать пари!
Супрефект не мог прийти в себя от изумления.
Макдональд переменил лошадей в Эдене — вернее, не совсем так ведь господин де Вервиль счёл своим долгом сказать, деликатно кашлянув, что в городе царит отвратительное умонастроение. а посему авангард королевского эскорта, минуя город, направился прямо в предместье Маркой, расположенное на холме, — в трактир господина Коронне, которого уже сама фамилия обязывала питать верноподданнические чувства, и этот трактирщик, будучи предупреждён Макдональдом, послал в Сен-Лэ на почтовую станцию за лошадьми для шести экипажей. Но Бертье все ещё не удалось поговорить с Макдональдом —
Луна уже светила вовсю, когда шестёрка лошадей примчала в Сен-Поль короля п тяжеловесной берлине с двумя скороходами в придворной ливрее; скороходам не слишком-то было тепло часами сидеть на запятках, скрестив на груди руки: путешествие мало напоминало прогулки в карете вокруг столицы, которые отец Элизе рекомендовал его величеству в качестве целительного средства от ревматизма! Вслед за берлиной, сопровождаемой эскортом всего лишь из десяти человек, двигалось ещё пять экипажей, и в заднем среди слуг пристроился зайцем отец Элизе.
Перепрягали лошадей опять за городом, у Бетюнской заставы, где в ожидании королевскою поезда остановился Макдональд, что, конечно, сразу привлекло внимание городских властей.
Королю предложили отдохнуть в ближайшем доме. Район был бедный, населённый ремесленным людом: тут пряли лён и вязали чулки на ручных станках, имелась тут также печь для обжига извести, гончарная мастерская. С большим трудом извлекли его величество из берлипы, почти что на руках дотащили до дверей убогого домишка одинокой вдовицы, и он очутился в низкой комнате, загромождённой всякой хозяйственной утварью, с холодным полом, выложенным плитками. Полуодетая, заспанная старуха хозяйка преисполнилась ужаса и восторга: в её доме король! Великое происшествие вторглось в её жизнь так нежданно, она совсем к нему не подготовилась, и вот все пройдёт бесплодно для неё. Она растерянно озиралась, не зная, что бы ей сделать достойного огромности события. Господа в расшитых мундирах осторожно усадили короля в единственное кресло вдовы, стоявшее у очага, где в этот ночной час уже не горел торф; вдова все оглядывала свою настывшую, пропахшую дымом комнату, искала какую-нибудь красивую вещь. И она увидела то, что было для неё предметом гордости и олицетворением уюта, — выцветшую и потёртую тяжёлую оконную занавеску с бахромой, защищавшую от холодного ветра. Услышав, что король заохал:
«Ох, ноги мои, ноги!» — старуха резко дёрнула занавеску и, отодрав её от карниза, разостлала на полу, как ковёр, под августейшими ногами. Ещё в Абвиле обнаружилось, что дорогой на какой-то остановке украли туго набитый саквояж его величества, в который при отъезде наспех затолкали различные принадлежности его туалета: пропали рубашки — это бы ещё с полбеды, но главное — исчезли домашние туфли, а ни у одного из городских сапожников не нашлось мягких шлёпанцев, которые могли бы вместить огромные и бесформенные ступни короля.
Несмотря на поздний час и уединённое место, людская назойливость могла все-таки обеспокоить монарха, а посему у дверей следовало поставить караул. Караул? Прекрасно, а где взять солдат? Эскорта и так уж не хватало для охраны королевского поезда и спереди, и с тыла, и со стороны города: пришлось поставить часовыми у домишка престарелой вдовы тех. кто был под рукой: роль эта выпала маршалу Бертье, который грыз ногти от нетерпения и частенько бросал тревожные взгляды на драгоценную шкатулку — ему пришлось на время расстаться с нею и, к великому своему беспокойству, поставить её на старухин комод; вторым часовым был сам Блакас; два этих сановника, стоявшие с саблями наголо, представляли собою довольно забавное зрелище.
Бертье был в отчаянии: стоя в карауле, он опять пропустил Макдональда. Какая физиономия была у местного мэра, господина Годо д'Антрега, когда он прибежал приветствовать короля, проездом оказавшегося в его городе, и вдруг увидел перед собою две скрещённые сабли, закрывшие ему вход в лачугу, и узнал в опереточных разномастных стражах двух высоких особ: черномазый толстяк оказался князем Ваграмским, а красноносый верзила, с волосами вроде пакли, был как-никак министром королевского двора! Блакаса лишили сна заботы о судьбе его коллекции медалей — она была, конечно, вывезена заранее, и, разумеется, в Англию, но никаких вестей ни о коллекции, ни о своей молоденькой жене он не имел. О, за жену бояться нечего! Англию она знает, отлично говорит по-английски… У Бертье тоже сон бежал от глаз: уж очень
Ещё не было пяти часов утра, когда резвые кони, которых запрягли в Сен-Поле, доставили королевский поезд на главную площадь Бетюна, где остановились для новой перепряжки. Погода была лучше, чем в Пуа, дождь пока не шёл; почтовая станция находилась в старинном доме, напротив башни с часами монумента, украшавшего середину площади; вокруг неё теснились, однако, вопреки предписаниям властей торговые ряды с различными лавками, построенными главным образом в XVIII веке; в страстную неделю почти все пространство между этими торговыми заведениями и домами, окаймлявшими площадь, было загромождено дощатыми бараками и балаганами, потому что в Бетюне открылась ярмарка — не та, что бывала в октябре и заполоняла весь город, а обычная ярмарка, которая длилась всего два-три дня и не выходила за пределы главной площади, где располагались и рыночное торжище, и кочующие увеселительные заведения, так что жандармам приходилось охранять ярмарку от покушений городских воров и от приезжих жуликов, возможно укрывавшихся в ярмарочных фургонах. Кто их знает, вон тут сколько цыган! В общем, два караульных жандарма дремали в ту ночь на почтовой станции, помещавшейся в «Северной гостинице», и проснулись, только когда подъехали экипажи королевского поезда и остановились на углу улицы Большеголовых. Но спросонок жандармы не сразу поняли, с кем они имеют дело.
Лошадей распрягли; было ещё совсем темно, однако шумная суматоха разбудила цыгана, спавшего нагишом в своей будке на колёсах между двух косматых мишек в намордниках — так он мог не бояться холода. Цыган с любопытством посмотрел в окошечко, прорезанное в задней стенке фургона, увидел, как снуют станционные конюхи с факелами в руках, снимают сбрую, ведут под уздцы лошадей. Первой догадалась о том, что происходит, старуха в чёрном плаще с капюшоном, сестра Фелисите, сиделка при больнице святого Иоанна, бывшая монахиня, во время Революции вернувшаяся с разрешения епископа в мир. Что она делала на площади в такой час? Да вы, вероятно, позабыли, что дело было на страстной неделе, и весьма возможно, что сестра Фелисите шла из церкви св. Вааста от всенощного бдения перед причастием. Она и в самом деле вышла оттуда, намереваясь отправиться потом к заутрене, которую здесь называют дневной мессой. Из любопытства сестра Фелисите подошла поближе, желая хорошенько рассмотреть пухлую физиономию какого-то толстяка, высунувшего голову из дверцы берлины, и, когда промелькнувший около кареты факел осветил его, она вдруг узнала короля — не по портретам, а потому, что видела однажды его самого — в 1814 году, в Кале, через который проезжала, возвращаясь из Англии: она ездила гуда ухаживать за своей племянницей, родившей ребёнка. Король!.. Иисусе сладчайший, что же это значит? Сестра Фелисите не могла удержаться, подошла ещё ближе, и взгляд августейшего беглеца упал на неё.
Она пролепетала: «Ваше величество…» И Людовик XVIII вспомнил в это мгновение Варенн и своего казнённого брата, которого на пути бегства узнали на почтовой станции, когда меняли лошадей… Он вяло кивнул головой этой иссохшей старухе, похожей на самое смерть.
Осмелев от королевского кивка, сестра Фелисите придвинулась к самой дверце кареты и, поклонившись, воскликнула с тревогой:
— Государь, что сулит нам ваше достославное посещение?
Случилось какое-нибудь несчастье?
Короли должны лгать умело — это их ремесло. «Желанный» слегка поднял свои тяжёлые веки, шевельнулся, превозмогая боль в пояснице, плавно повёл рукой и в утешение монашке сказал:
— Успокойтесь, все будет хорошо…
Разве такие слова можно хранить про себя? А в пять часов утра кому же можно о них рассказать? Сестра Фелисите зашла в «Северную гостиницу» и встретила там жену хозяина скобяной лавки, госпожу Брассар, в капоте и в папильотках — её разбудил начавшийся на площади шум, она отворила ставни, а затем отправилась на разведку. Сестра Фелисите, воображая, что говорит тихонько, возвестила пронзительным голосом:
— Все будет хорошо! Все будет хорошо!
Тут один из кирасиров, дремавший на мягком диванчике, поднял голову.