Страстная неделя
Шрифт:
Спускаясь по ступенькам помещавшейся в подвале лавки Банасяка, Анна наткнулась на толстуху Пётровскую. С огромной сумкой, полной снеди, та как раз взбиралась вверх по лестнице.
— О, пани Малецкая, я вижу вы тоже за праздничными покупками! — И она остановилась, увидев Анну.
Анна ответила, что не устраивает в этом году никаких праздников. Та понимающе усмехнулась.
— Так только говорится! Но если в доме еще и гости…
— Да, брат мужа приехал на несколько дней, — объяснила Анна слишком торопливо.
По снисходительному взгляду Пётровской она сразу
— Еще гостит у меня давняя моя приятельница, но я не уверена, останется ли она на праздники, скорее нет…
Пётровская покачала головой, как бы сочувствуя. И тут же переменила тему.
— А знаете, что я только что слышала… Такая трагедия! На Саской Кемпе нашли немцы еврея в одном доме. Прятался, как они обычно… И за одного такого, представляете, пятерых наших расстреляли. Ну, вы подумайте, какая трагедия!
Анна минуту молчала.
— Да, — наконец подтвердила она.
— Столько невинной крови! — Пётровская поднялась ступенькой выше. — Я считаю, что поляк, который прячет у себя еврея, это, прощу прощения, свинья! Да, да! — Она ударила себя в грудь. — Я, полька, так вот думаю! Это не по-христиански, чтобы из-за одного еврея гибли добрые католики, такого не должно быть!
Она стояла, потрясая сумкой, распаленная собственным возмущением.
— Такого не должно быть! — повторила она. — Каждому его собственная жизнь дорога… Не для того человек неволю терпит, чтобы из-за евреев пропасть ни за грош!
Анна решила не рассказывать Яну об этом разговоре. Хотела уберечь его от новых тревог. Она, правда, не допускала, что Пётровская способна на прямой донос, но все же домой возвращалась с тяжелым сердцем.
Перед домом играли дети: пухлощекий, очень похожий на мать Вацек Пётровский; прыгавший, как кенгуру, Стефчик — сын Осиповичей с третьего этажа, и смуглая, как цыганенок, Тереска Карская.
В отворенном настежь окне первого этажа грелся на солнце Пётровский. Насвистывая сквозь зубы, он сидел, развалясь на подоконнике, в распахнутой на темной груди рубахе, спиной и босыми ступнями опершись об оконную раму. Проходившую мимо Малецкую он искоса окинул ленивым взглядом.
После ухода Малецкой Ирена не находила себе места. Все утро прошло у нее в мелких хозяйственных хлопотах, и она только сейчас, оказавшись одна и не зная, чем заняться, почувствовала себя узницей. Сколько же месяцев приходилось ей побеждать, преодолевать в себе потребность свободно двигаться? Где бы она ни находилась, везде надо было скрываться, каждую минуту помнить, что никто чужой не должен знать о ее существовании. Свобода ее была ограничена, ненадежна, замкнута в четырех стенах. И чем дольше она вынуждена была жить взаперти, унизительно скрывая семитскую свою внешность, тем острее ощущала безысходность такого насилия над собой.
Двери на балкон отворены были настежь, а сам балкон залит солнцем. Снизу, где-то за домом, слышались голоса игравших детей.
Ею овладело вдруг такое страстное искушение дохнуть теплым воздухом, что она не смогла удержаться
Но кинув взгляд вниз, она увидела молодого мужчину, который, вероятно, уже заметил ее, потому что явно смотрел на балкон.
Он стоял в распахнутой на груди рубахе, держа руки в карманах брюк.
Ирена вздрогнула. Однако же ее хватило на то, чтобы взять себя в руки и не слишком поспешно покинуть балкон. Она даже заставила себя равнодушно взглянуть в ту сторону. И сразу догадалась, что это, конечно, Пётровский. Заметив, что она посмотрела в его сторону, он нагло усмехнулся.
Когда вернулась Анна, Ирена уже лежала на кушетке с французской книжкой, «Пармской обителью». Но не читала. Подперев лицо руками, она смотрела в окно. Низкая кушетка прислонена была к стене, так что Ирена полулежа могла видеть только небо. Полосы грязно-серого дыма медленно ползли по нему, пока не растворялись в безоблачной лазури. Снизу доносились голоса детей. На фоне громких мальчишеских выкриков явственно слышался прелестный щебет маленькой Терески.
— Как много детей в этом доме! — заметила Ирена.
Анна, немного уставшая, присела рядом на кушетку.
Ирена продолжала прислушиваться.
— Как мило щебечет там девочка! — сказала она.
— Это дочурка пани Карской, — сказала Анна. — Родилась уже в военное время.
Ирена внимательно взглянула на Малецкую.
— Вы, верно, радуетесь тому, что у вас будет ребенок? — вдруг спросила она.
— О да, очень! — искренне призналась Анна.
— У вас уже есть приданое? Оно теперь должно страшно дорого стоить…
Анна кивнула.
— Да, очень дорого. Но кое-что нам от людей перепало, а кое-что я сама сшила.
— Вы умеете шить? — удивилась Ирена.
— Да, невелико искусство.
— А я никак не могла научиться, — сказала Ирена. И попросила:— Пожалуйста, покажите мне что-нибудь из этих вещичек, ладно?
Когда они прошли в спальню Малецких, Ирена заметила — только теперь — стоявшую там у стенки маленькую плетеную кроватку.
Анна тем временем выдвинула нижний ящик комода. Он был полон детского белья. Аккуратно, старательно сложенные лежали там крохотные рубашонки, распашонки, слюнявчики, кофточки, простынки, полотенца и пеленки, всевозможная смешная, забавная мелочь.
— Вы и вправду все это сами сшили? — склонилась над ящиком Ирена.
— Почти.
— Как тут много!
Анна улыбнулась.
— Это только кажется… Вот эти фланелевые распашонки — из старой пижамы Яна. А эти рубашечки — из моей рубашки… видите, целых три вышли!
Ирена очень оживилась. Она стала копаться в мягоньких фланельках и батистах, рассматривала на свету малюсенькие голубые распашонки и смеялась — до чего они забавные. В какую-то минуту, оживленно любуясь самой прелестной рубашонкой, она машинально перевела взгляд на комод и, заметив там несколько фотографий, помещенных в одну старинную рамку из карельской березы, склонилась к ним: