Страстная неделя
Шрифт:
— Я слушаю вас, — не поддержав его любезный тон, сухо повторил Малецкий.
Замойский перевел дух. Ничего не попишешь, надо пересилить себя.
— У вас живет сейчас… если не ошибаюсь, одна особа… Простите, не знаю ее фамилии.
— Пани Грабовская, — спокойно объяснил Малецкий. — Она погостит у нас несколько дней. Речь, верно, идет о прописке?
— И да и нет, — ловко избежал ловушки Замойский. — Конечно, прописка само собой. В нынешние времена, вы же понимаете, не обо мне речь…
— Понимаю, — согласился Малецкий.
— Только…
— Только?
— Простите, — собрался с силами Замойский, — но у меня есть основания предполагать, более
Пока он с напряжением выдавливал из себя этот вопрос, нос у него еще более удлинился, а покрасневшие глаза забегали так, словно каждый в отдельности хотел впиться в Малецкого. Тот ответил не сразу, ошеломленный не столько самим вопросом, — он ожидал его, сколько видом советника. В первую минуту он никак не мог взять в толк, почему выражение лица Замойского показалось ему таким непривычным. И вдруг у него даже горло перехватило от изумления: это было семитское лицо, лицо, которое в этот миг предали глаза, без всякого сомнения, еврейские. Он невольно скользнул взглядом по темным, торжественно глядевшим со стен портретам. И вдруг ему расхотелось вести с Замойским двойную игру.
— Пан советник, — дружески склонился Ян к нему, — допустим, что на ваш вопрос я дал бы отрицательный ответ. Допустим, что пани Грабовская именуется иначе. Ну и что я, по-вашему, должен сделать?
Замойский в панике отпрянул в глубь кресла.
— Я ни о чем не хочу знать!
Малецкий почувствовал себя более уверенно.
— Простите, но вы сами сказали, что наш разговор должен быть абсолютно доверительным. Тем самым вы склонили меня к откровенности. Не так ли? Только поэтому я счел себя вправе спросить вас, что, по-вашему, я должен сделать?
Замойский жалобно всматривался в говорящего. Во взгляде его явно читался укор, что его втягивают в такие темные, чуждые ему дела.
— Увольте меня, — пробормотал он наконец. — Откуда мне знать? Я ведь скорблю обо всем, что происходит… Но тут весь дом, вы понимаете… Столько людей, женщины, дети… Случись что-нибудь, обыск какой-нибудь или не дай бог донос… Вы понимаете?
— Да, — согласился Малецкий. — Ну и что?
Замойский, в третий раз жестоко припертый к стенке, не выдержал. Самообладание окончательно покинуло его. Охваченный тревогой, он вдруг совсем растерялся и, обхватив голову руками, запричитал:
— Господи Иисусе, за что все это? Чего вы хотите от меня? Ведь мне и так каждую ночь гестапо снится, уже нервов на все это не хватает! Господи Иисусе!
Малецкий переждал, пока он немного успокоится, и лишь тогда сочувственным, душевным тоном сказал:
— Я все это хорошо понимаю, поверьте мне, пан советник. Но здесь речь идет о жизни человека.
Замойский молчал. Ушел в себя, сжался.
— Знаю, знаю, — забормотал он наконец, кивнув головой. — Жизнь человеческую надо уважать…
Малецкий тотчас снова перешел в наступление.
— Впрочем, я могу вас уверить, что пани Грабовская пробудет у нас не более двух-трех дней. Вы же понимаете, в связи с состоянием моей жены это и в моих интересах. Речь идет буквально о нескольких днях. А теперь один неделикатный вопрос, прошу простить меня, но я хотел бы, чтобы уже не было никаких недомолвок. Каким образом вам стало известно, что у нас кто-то живет? Вы сами видели пани Грабовскую?
Замойский отрицательно покачал головой.
— Значит, вам сообщили? А кто, можно узнать? Кто-то из нашего дома?
Советник
— Пётровская? — подсказал Малецкий.
Советник подтвердил молчанием.
— Значит, надо будет успокоить ее, — решил Малецкий. — Объяснить ей, что она ошиблась, что внешность пани Грабовской в самом деле вызывает подозрения, но что… и так далее…
Замойский казался вконец обессиленным. Он согласно кивал, не произнося ни слова. Порешили на том, что Малецкий сам поговорит с Пётровской и все как следует объяснит ей. Ян первый предложил это Замойскому, чтобы его выручить. Правда, минуту спустя он уже сожалел о своем поспешном шаге, но отступать было неловко. Впрочем, и так все обернулось лучше, чем он ожидал.
Прощаясь, он захотел как-то выразить Замойскому свою признательность и уважение.
— Не каждый на вашем месте, пан советник, поступил бы подобным образом!
Советник смутился, как юноша.
Потом вдруг выпрямился и, стыдливо зарумянившись, произнес с неожиданной силой:
— Одна поправка, пан инженер! Каждый честный поляк, как говорит поэт, поступил бы на моем месте точно так же.
Его маленькое, обремененное слишком длинным носом лицо показалось Малецкому в эту минуту очень похожим на темневшие на стенах старинные портреты.
Но сойти вниз, чтобы поговорить с Пётровской, у него уже не было сил. И он решил отложить это назавтра.
V
Итак, наступила Страстная пятница. Пятый день длилось сопротивление повстанцев. Пожары распространялись уже в глубь гетто. Средь огня и дыма безостановочно хлопали выстрелы и слышался сухой треск автоматных и пулеметных очередей. Начались облавы на евреев в городе. В разное время и из разных мест кое-кому из них удалось выбраться за стены гетто, и теперь усиленные патрули немецкой жандармерии, а также синей [7] и украинской полиции ловили беглецов на улицах. Установлены были посты и у выходов из подземных каналов, поскольку именно таким путем евреи чаще всего пытались вырваться на свободу. Их убивали тут же, на месте. Весь день в разных районах Варшавы время от времени слышались короткие перестрелки. На улицах тогда поднимался переполох, прохожие прятались в подворотни. Случалось, через опустевшую площадь либо по внезапно обезлюдевшей улице, бежал, согнувшись, одинокий человек. Ружейный залп вскоре настигал его. Он падал на тротуар. К лежавшему подъезжали на велосипедах жандармы, подбегали в своих зеленых мундирах украинские полицейские. Живых добивали. Минуту спустя на улице возобновлялось обычное движение.
7
Так называлась полиция (в синих мундирах), состоявшая из по¬ляков и, в основном, сотрудничавшая с оккупационными властями.
У костелов толпились люди, по случаю Страстной пятницы спешившие на могилы. Стояла прекраснейшая из весен.
Малецкий и утром не зашел к Пётровской. А вдруг ее нет сейчас дома, подумал он, и предположением этим воспользовался — отложил разговор на вторую половину дня. Зато поехал на Саскую Кемпу к Феле Пташицкой.
Пташицкая жила в доме своей матери, деспотичной и на редкость эгоистичной старухи, вдовы украинского помещика. Малецкий еще с давних времен, когда часто виделся с Фелей, помнил, что художница сетовала на тяжелые семейные отношения. Однако свою властную мать она любила и так и не решилась разъехаться с нею.