Стравинский
Шрифт:
И хорошо бы начать с этого поганца Ницше, который, чего уж там, многих смутил, расстроил и вдохновил, который… Начать, предположим, так…
Открыл и закрыл…
Открыл, прочитал первую фразу, и больше не открывал. И никогда больше не открою, ибо…
Или сразу суть…
Видели его усы, этого самого Ницше?
Сразу суть…
Натуральный таракан.
И всё.
И ни слова о нем больше.
Пара
С этим тараканом, кажется, угадал в десятку, в самое яблочко!
Одна точная фраза и усатый меднолицый Вельзевул низложен!
И попран!
Каково?
В принципе можно было бы вообще больше ничего не писать. Но на байку не тянет. Недостаточно. Пропадет фраза. Жаль. Надо бы как-то развить. Итак.
Видели его усы? Этого самого Ницше? Натуральный таракан.
Что дальше?
Байка – плохо. Баек и без меня хватает. Среди шоферов и рецидивистов я встречал таких мастеров баек, куда мне с ними тягаться?
Взять того же Ницше. Хотя он и таракан, но в байках дока.
Спросите – за что его так-то? Ответ – за то самое! Твердо так, с металлом в голосе…
За то самое!
Чтобы впредь не возникало соблазна задавать уточняющие вопросы.
За то самое!
Или вот, еще лучше, обожаю этот оборотец…
Хотелось.
И всё. И попробуй что-нибудь мне предъяви после такого-то аргумента.
Откровенно говоря, я смертельно обижен на этого Ницше. За эту вот самую первую фразу. Не осмелюсь повторить. За ту фразу, что лишает каких-либо надежд одним махом.
Надежда должна оставаться. Во что бы то ни стало. Надежда пульсирует. Как голод. Или радость. Зачем? Не знаю.
Сочинять с такой пульсирующей надеждой внутри по идее не положено. В особенности в наше блеклое время.
К слову, поэты, как правило – очень грустный народ, а самые лучшие стихи – те, что навеяны беспролазной печалью.
Опять стихи. Зачем здесь поэзия? Причем здесь поэзия?
А о чем вообще речь?
Плевать. Хочу. Намерен сочинить, придумать, вспомнить кое-что. Выудить, сверить, проверить. Зачем? Для кого? Не знаю. Для себя.
Хотя я теперь склонен к созерцанию. Таким как я теперь уже ничего не остается кроме созерцания.
Нам, чьи ноги помнят твист и болгарские сигареты, портвейн и Болгарию саму… Стоп. Что значит, ничего не остается? Да разве есть на свете ценность значительнее созерцания? И создан ли более значительный персонаж, чем Обломов Илья Ильич, который… что?.. Который – всё. Наше всё. Как Пушкин.
Пушкин и Обломов – недурная компания. Африканец и вельможа.
Итак.
В точности как обожаемый Илья Ильич, я склонен теперь к созерцанию. И самосозерцанию. По большому счету, склонен к пустоте (привет Стравинскому
Кругом триединство и пустоты. Уже и сам устал. Но что делать, когда это так?
Склонен к пустотам, паузам, в то же время, к беседам с собаками, включая воображаемых собак, весьма полезных для письма и вообще весьма полезных во всех смыслах. В особенности их глаза.
Вот, казалось бы, фраза абсолютно не сочетается с предыдущими фразами. Выпадает и трещит петушком на трамвайной дуге. Однако же мне так захотелось, я и вставил. Это и есть свобода, не та мнимая свобода, когда орут и толкаются. В особенности в трамваях моего детства. Или на площадях моей юности.
Перед сном беседуйте со своими питомцами. Возьмите за правило. Хотя бы перед сном.
Так что же всё же, сочинительство или созерцание?
А совместить нельзя? Совместить нельзя. Уж тут уж что-то одно. Или сочинительство или созерцание. Нельзя. Где угодно, кроме изящной словесности. Изящная словесность потому и называется «изящной», что сочетает несочетаемое…
Они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень…
Теперь понятно, что имел в виду Александр Сергеевич?
Вот, кстати, к слову пришлось. О чём они там говорили на Сенатской площади? Ну, пока стояли, мерзли?
Вчера Архип достал щуку килограммов на семь, например.
Или.
Третьего дня двадцать пять рубликов проиграл… да казённых.
А потом – бах! и нет Милорадовича! Михаила Андреевича. Вольтова дуга истории.
А сочинение? что сочинение? Мне нравится перебирать буквы, слова. Просто так. Без цели и задач.
А в беседах с собаками таится огромный смысл.
Прежде старухи из чулок коврики вязали. Из чулок, тряпочек разных. Дивные коврики. Теплые, пастельные, как сама старость, поскольку старость – ничто иное, как изнанка детства. Не удивляйтесь, если вы уже встречались с этими ковриками. Коврики из чулок и бродячие собаки – неизменные мои персонажи, кочуют от сочинения к сочинению.
Еще Цусимское сражение. Часто размышляю о нем. О Милорадовиче и Цусимском сражении. С детства. Думаю, например, а что если бы все сложилось не так, а иначе. Или просто представляю себе, вот они идут, отливая серебром: «Князь Суворов», «Ослябя», «Аврора»…
А Милорадович, скажем, простыл, и в тот злополучный день из дому не вышел. Укрылся пледом, читает себе «Леона и Зыдею» юного Миши Загоскина.
«Аврора» – особая песнь. Позже побалую вас одной, связанной с крейсером, любопытной историей из жизни тропических животных. Не броненосцев, нет. Логика не всегда срабатывает. Далеко не всегда.