Страж
Шрифт:
Доктор Хартман на своем рабочем месте дышала все тяжелее. Наконец ее терпение иссякло.
— Поскольку вы не стараетесь сотрудничать со мной, мистер Грегори, я не вижу смысла в продолжении опыта.
Она принялась собирать беспорядочно разбросанные карточки.
— Погодите-ка секунду! — Я накрыл рукой карточку, которую по-прежнему напряженно рассматривал. — Кажется, здесь что-то есть.
Доктор Хартман вздохнула:
— Ну и то хорошо. И что же тут есть?
— Выглядит как какое-то животное. Козел или, может, осел, лежащий на спине.
— Вот как? — Она вытащила из волос заколку, оказавшуюся карандашиком. —
— И вокруг животные. Точно такие же. И тоже лежат. И повсюду вода. Некоторые из них лежат в воде. Их несет по водам. И все эти животные мертвы. Утонули. А еще я вижу людей. Они бегут по улицам. Они спасаются бегством. Кто-то преследует их. Они оглядываются, натыкаются друг на друга, с боем прокладывают себе дорогу, стараясь убежать, но преследователь приближается. Они ужасно испуганы. О Господи!..
— Продолжайте, — спокойно сказала доктор Хартман.
— Но я вижу все это! Это вовсе не то, что вы думаете! Я вижу, как все это происходит. Люди действительно гибнут. Тысячи, многие тысячи людей. И все это движется и постоянно трансформируется. Небо темное, но не ночь. Вот ребенок, девочка, полуобнаженная, она дрожит от страха. У нее страшно худое тело. И все в нарывах. В каких-то омерзительных болячках. Буквально кости торчат наружу. Она тоже хочет убежать, как все остальные, но она не в силах: слишком она слаба. Им придется бросить ее. А там из-за угла кто-то наблюдает за ней. Кто-то или что-то. О Господи всемогущий!
— Так что же это такое?
— Не знаю. Но и ее я больше не вижу. Я вообще больше ничего не вижу. Хотя нет, погодите-ка! Лицо! Но оно все время меняется. Боже, какое оно чудовищное — старое, страшное, замшелое — я не могу на него смотреть.
Сейчас стало еще темнее. Лица нет. Вообще ничего нет. Только маска, злая маска, а то, что за ней пряталось, куда-то исчезло.
— А что еще вы видите?
Доктор Хартман подалась в кресле навстречу мне. Но это легкое движение, должно быть, вывело меня из нужного состояния. Из равновесия. Я почувствовал себя так, словно все это время находился на сильном ветру, а сейчас он мгновенно и внезапно исчез. Я поднял глаза от стола и не мог понять, где я сейчас. Всю комнату заволокло туманом. Стена за плечами у женщины, бледно-зеленая больничная стена, вращалась с поразительной скоростью. Я закрыл глаза, ожидая, когда ко мне вернется зрение.
— А больше ничего, — выдавил я из себя наконец, осознавая, что и так сказал слишком много.
— А почему бы вам не попробовать теперь другую карточку?
Сейчас ее глазки деловито поблескивали. Она почуяла запах победы. Но из ее вопроса я понял, что мне не о чем беспокоиться — она ни о чем не догадалась. Она просто праздновала тот факт, что ей якобы удалось ко мне пробиться. Она и представления не имела о том, что произошло на самом деле.
Ни малейшего представления.
— Весьма сожалею, доктор Хартман, — произнес я без нотки грусти в голосе, — но я не верю, что вы в состоянии мне помочь.
Должно быть, я прошагал кварталов пятнадцать, прежде чем начал соображать, что произошло. Или, вернее, что происходит. Когда я вышел из больницы, они находились на другой стороне улицы. Я видел, как они перешли дорогу, а потом попались мне на глаза несколько минут спустя, когда я непроизвольно
Слепой был мал ростом и толст, даже жирен, с неприятно обвисшей кожей. Было ему около тридцати. Он щеголял в сюртучной паре не по росту, в бейсбольной кепке и в темных очках. Собака была крупной черно-бурой немецкой овчаркой, поводок был светящийся, чтобы вечером отражать свет автомобильных фар.
На углу Шестьдесят второй я обнаружил, что останавливаюсь, чтобы дать им себя нагнать. Дул встречный ветер с Парк-авеню, и я понял, что они уже располагают моим запахом. Конечно, нелепа сама мысль о том, будто тебя преследует слепой. Но, после того что случилось, пока я проходил тест Роршаха, я не желал никаких сюрпризов. Тем, что я до сих пор не сорвался, я был обязан единственно облегчению, испытанному мной, когда я выбрался из чертова заведения и перестал дышать одним воздухом с доктором Хартман. Но вся процедура глубоко потрясла меня и превратила в легкую добычу для любой новой напасти.
Когда они приблизились, я понял, что дело не в слепом. Опасаться мне следовало собаки. Рывком своей крупной головы она вытащила хозяина на самый край тротуара — всего в нескольких футах от того места, где застыл в неподвижности я. Стоя сбоку от них, я видел, как моргают и поблескивают незрячие глаза слепого: его темные очки сейчас их не скрывали. Это напоминало катящиеся по столу игральные кости. Собака навострила уши и принялась обнюхивать мои ноги. Я был в том же костюме, что и в то утро, когда убил своих ребят. Капли их крови еще наверняка оставались на брюках. Я был готов к тому, что собака вот-вот бросится на меня и перегрызет мне горло.
На перекрестке горел красный свет. Охваченный внезапным приступом паники, я заставил себя нагнуться и погладить массивную голову овчарки. Это тоже был тест — на мою выдержку и собачий инстинкт. Ни один из нас ничем себя не выдал. Добрая овчарка завиляла хвостом и принялась лизать мою руку. Если отвлечься от чувства легкого отвращения в тот момент, когда моей ладони коснулся ее мокрый язык, я не испытал ничего.
7
Сразу же по возращении к себе в гостиницу я позвонил Хейворту и сообщил ему о том, что произошло в Леннокс-Хиллс. Услышав мои возмущенные инвективы по адресу доктора Хартман, он сухо заметил, что уже разговаривал с ней после моего визита и, взяв на себя инициативу, организовал мне встречу с другим психиатром.
И все это даже не осведомившись у меня, готов ли я пройти через такое вторично. Самым натуральнейшим образом доктор Хейворт предположил, что я готов к постоянному сотрудничеству ради Анны, если уж не во имя чего-то другого. Р. М. Сомервиль, как уверил меня доктор Хейворт, человек совершенно другого склада, нежели Марсель Хартман. Характеристика, выданная ему Хейвортом: «свободомыслящий психотерапевт, вы бы сказали, человек в высшей степени терпимый», — заранее преисполнила меня недоверием. Когда я спросил у Хейворта, почему, раз доктор Сомервиль такая прелесть и такая умница, он не направил меня к нему с самого начала, он замялся и что-то пробормотал, но так и не сумел предоставить мне удовлетворительных объяснений.