Стрельцы у трона
Шрифт:
– - Што за тайность? Сказывай. Я боярину передам. Одно мне дивно: какая тебе забота о боярине? Што он тебе...
– - Што... Не признал он меня... А я с им не раз и в походы хаживал, и в бой выступал. Доселе люб он мне... И Бога я боюся... Неохота душу свою лукавому закабалить, как и тем шестерым товарищам. А дело учиняется адово...
– - Говори ж, коли так, да живее. Сметят нас...
– - Сметят, сметят... Я живо... На Москве вороги ваши да нарышкинские мятеж подымают, стрельцов мутят. Списки пошли по рукам. Гляди: один и у меня есть... Вот... ково извести
Сразу изменился Алмазов.
Взял список, свернул и поспешно спрятал за обшлаг рукава.
– - Ну, спаси тебя, Бог, коли ты от серца... Иди в избу... Я боярину скажу. Може, тебя покличет. А уж награды жди изрядной... Ступай.
И Алмазов кинулся к Матвееву.
Грустно улыбнулся старик, пробежав список, и сейчас же перевел взгляд на сына, бледного, но красивого юношу семнадцати лет, спавшего тут же на другой скамье крепким сном молодости.
– - Што же, боярин. Ужли-таки назад не повернешь?
– - спросил негромко Алмазов, не замечая, чтобы весть о гибели встревожила старика.
– - Видать, што молод ты еще, Ерофеич. И меня не знаешь. Помирать-то мне уж давно пора. Неохота было там гнить, в тайге, в бору медвежьем, ни себе, ни людям добра не сделавши... А про бунт той я давно сведал. И все затеи Милославских не зная -- знал. Старые мы приятели... Привел бы Бог до Москвы доехать. Уж там -- Божья воля. Либо тот бунт, все составы их злодейские порушу, либо там и голову сложу за Петрушеньку, за государя мово... Оно и лучче, коли старые очи мои скорее сырой землей покроют. Не увижу горя семьи царской, не увижу земли родной поругания и печали...
Наутро дальше тронулся Матвеев, торопя всех больше прежнего.
Только у Троицы-Сергия сделал привал на короткое время, чтобы поклониться мощам святителя.
Здесь явился к нему второй посол от царя, думный дворянин Юрий Петрович Лопухин, и прочел указ, которым опальному возвращались все его чины, боярство, все отобранные именья и пожитки.
Еще ближе к Москве, в селе Братовщине бил челом старцу от имени Натальи брат ее, Афанасий, юноша лет девятнадцати, необыкновенно гордый и довольный тем, что был так рано возведен царем-племянником в чин комнатного стольника.
Бедняк не чуял, что это возвышение было для него смертным приговором.
Одиннадцатого мая довольно торжественно вьехал Матвеев в столицу. Встреченный Нарышкиными, проехал в свой дом, заранее наскоро устроенный и приведенный по возможности в жилой вид.
Невольно слезы выступили на глазах у отца и сына, когда оба они, безмолвные, печальные, обошли давно знакомые, теперь опустелые, запущенные покои, оглядели стены, на которых грубые людские руки и беспощадная рука времени оставила следы разрушения.
Здесь, по этим комнатам, так уютно обставленным, с тикающими и звонко бьющими порою курантами по углам, ходила когда-то кроткая, веселая женщина, которую и старик и юноша так горячо
Она давно лежит в родовой усыпальнице.
И почему-то обоим сразу пришло на мысль: скоро ли им придется лечь рядом с нею, незабытой, дорогой и доныне?
Каждый прочел мысль другого -- и оба торопливо заговорили о чем-то постороннем, чтобы отвлечь ум от печальных предчувствий и ожиданий.
На другое утро пришлось принять целый ряд незваных гостей, и бояр, и стрелецких пятисотенных и пятидесятников, навестивших "с хлебом-солью" Матвеева, как своего бывшего начальника и покровителя. Потом оба они, отец и сын, поехали во дворец.
Петр с почетом, как деда, как старшего в роде, принял Матвеева. После парадного приема семья царская удалилась на половину Натальи -- и там не было конца расспросам, рассказам, ласкам и слезам.
Когда же Андрей помянул про стрелецких полуголов и пятисотенных, утром навестивших отца, и назвал при этом имена Озерова, Цыклера, Гладкого, Чермного, помянул братьев Толстых, Василия Голицына и Волынского с Троекуровым да Ивана Хованского, -- Нарышкины все только переглянулись с негодованием.
– - Вот уж воистину: целованием Иудиным предаст мя... Первые заявились Шарпенки-браты оба... И Тараруй-Хованский... А Подорванный ужли не был?
– - Иван Михалыч Милославских? Не порадовал. Присыла от нево удостоил чести. Был родич Александра. "Дядя, мол, без ног лежит... Котору неделю... А челом-де бьет заглазно"... Я и мыслю: не мне ли ноги подшибить сбирается?..
– - Давно сбирается, -- живо отозвался порывистый Иван Кириллыч.
– - Эх, жаль, ево не пришлось мне за бороду потаскать, как трепал я анамнясь тово же племянника, Сашку-плюгавца. Недаром не любят они меня.
– - Буде спесивиться, -- остановила брата Наталья.
– - Слышь, родимый, горя много. Для тово и торопили мы тебя: скорей бы к нам поспешал... Сократить бы надо лукавого боярина и со присными ево.
– - Сократим, сократим, хоть и не сразу...
И Матвеев стал совещаться со всей семьей: что делать? Какие меры принять для подавления бунта, готового вспыхнуть каждую минуту?
– - За царя бояться нечего, -- в один голос объявил семейный совет.
– - Царь наш миленькой, Петруша-светик, даже тем извергам по душе пришел. Одно только хорошее и слышно про Петрушу. Вот роду нашему прочему -- капут, коли им уверовать, -- всех изведут...
– - Вот оно как дело, Артемон Сергеич. Чай, и к тебе уж попали списки окаянные. Нас -- под топоры всех. Матушку с батюшкой по кельям, под клобук да кукуль... Сестру Наталью -- туды же... Ванюшку-братца -- царем, не одним, так с Петрушей разом. А Софьюшку -- шкодливую да трусливую кошку злобную, -- ту наместо охраны обоим государям дать. Таковы их помыслы. Денег кучу роздали. Посулов -- и больше сулят... Вина -- море разливанное... А толки такие лихие идут и про нас, и про все боярство, что, не веря, душа не стерпит слушать их. Стрельцы как ошалелые стали... И бутырские с ими... Вот и порадь теперя: как быть?
– - задал вопрос Иван Нарышкин.