Стрельцы
Шрифт:
— Мне еще недосуг теперь. Оставь указ у меня. Я его исполню, как следует, в свое время.
— И тебе не грешно медлить, когда от тебя зависит теперь же обрадовать несчастного, который так давно томится в остроге!
— Молоденек еще ты меня учить! Я знаю, что делаю!
— Я учить никого не намерен, а скажу только, что если ты не пойдешь сейчас же со мною, то я с указом побегу прямо к Антону Мануиловичу, [81] а в случае нужды к самому царю.
Испуганный сею угрозою, староста, ворча что-то сквозь зубы, схватил с досадою шляпу, надел шубу и пошел с Никитиным к острогу. Вскоре
81
Девиер, первый санкт-петербургский генерал-полицеймейстер, зять князя Меншикова.
Не таковы морщины, производимые долговременными горестями и страданиями. Не скоро они исчезают! Они не переменились на бледном лице Воробьева, когда он, выйдя из острога, радостно бросился в объятия Никитина. Долго обнимались они, не говоря ни слова.
— Неужто я на воле? — воскликнул наконец старик. — Разве мой долг уплачен?
— Весь уплачен!
— Кем? Скажи, ради бога!
— Не знаю. Деньги были присланы ко мне от неизвестного.
Старик поднял руки к небу, и слезы, бежавшие из глаз его, свидетельствовали, что он молился за своего благотворителя.
Вскоре они подошли к дому, которого так уже давно не видал его хозяин. Воробьев снова заплакал, увидя свое жилище, как будто при неожиданном свидании с искренним другом, навсегда разлучившимся. Несмотря на слабость старика, происходившую и от лет и от страданий в заточении, он взбежал на крыльцо, как юноша, чем-нибудь восхищенный, и вместе с Никитиным вошел в комнаты.
Раздалось восклицание: «Батюшка! Любезный батюшка!» — и Мария, вне себя от восторга, была уже в объятиях своего воспитателя, целовала его руки и отирала поцелуями слезы умиления, катившиеся по бледным щекам старика. Он крепко прижимал ее к своему сердцу.
Жених Марии Шубин, бывший также в комнате, едва верил глазам своим. Вскочив со стула при входе Воробьева в комнату, он с трудом удержался на ногах и, схватясь одною рукою за спинку стула, другою стиснул свой подбородок, как будто для того, чтобы удержать голову и не допустить ее совсем спрятаться между поднявшихся от испуга и удивления плеч. Довольно долго пробыл он в сем положении, не зная, что ему делать и что говорить.
— Ты можешь. Карп Силыч, — сказал ему Никитин, — теперь же идти в ратушу и получить свои деньги.
— Сам их возьми! — проворчал Шубин, посмотрев на живописца, как голодная собака, у которой отняли кость.
— Здравствуй, Карп Силыч! — сказал Воробьев, увидев Шубина, которого прежде и не заметил. — Много от тебя я горя перенес! Впрочем, не виню
— И я без крайней нужды не стал бы с тебя долга взыскивать. Прости меня великодушно, Илья Фомич.
— Бог тебя простит! Да скажи, пожалуйста, какими судьбами ты в моем доме очутился?
— Я… я нареченный жених Марьи Павловны. В будущую среду назначена свадьба. Мы уж кольцами поменялись. Я не принуждал ее. Присягну в этом. Спроси ее, если не веришь.
— Как, Машенька? Неужели ты против моей воли…
— Да, батюшка! — прервала Мария. — Для твоего спасения я решилась собой пожертвовать.
Тронутый старик снова прижал ее к сердцу и продолжал:
— Ты, верно, не захочешь идти к венцу без моего благословения? Вот жених твой, которого ты любишь, с которым будешь счастлива. Я вас благословил и теперь снова благословляю. Сюда, Павел Павлыч, пола! Дай прижать тебя к сердцу. Вот тебе рука моей Машеньки!
— Не позволю этого, не допущу! — закричал Шубин, побледнев от досады. — На что это похоже! Она мне слово дала! Ее не обвенчают! Я не допущу!
— Не сердись. Карп Силыч! — сказал спокойно Воробьев. — Не велико было б счастье твое и Маши, когда бы ее обвенчали с тобой против ее склонности! Притом, если б ты или я, например… о чем бишь я заговорил?
— Да уж не бывать ей ни за кем другим! — кричал Шубин, выбегая из комнаты. — Я подам прошение, буду жаловаться! Уж поставлю на своем! Десяти тысяч не пожалею!
Он вбежал к старосте Гусеву в таком расстроенном виде, как будто бы спасался от гнавшегося за ним по пятам бешеного волка.
— Что с тобой сделалось? — вскричал староста, поднявшись со стула и сняв с головы колпак.
— Помоги, Спиридон Степаныч! Две тысячи, три дам, только помоги!
— Да в чем дело?
Карп Силыч объяснился, и началось между ними совещание, как помешать браку Никитина.
Часто посещая Марию и по праву жениха бродя по всем горницам, Шубин с удивлением увидел однажды стоявший на прежнем месте черный ящик, отнятый у них, по его убеждению, злым духом.
Во время совещания он сообщил старосте свое открытие, которое до того времени хранил в тайне.
— Точно ли ты уверен, что это тот самый ящик? — спросил Гусев.
— Тот самый. Я его осматривал.
— Теперь я понимаю, — продолжал староста, — откуда Никитин взял деньги на уплату тебе долга. Он закабалил себя лукавому и достал золото, которого мы искали. Пусть его себя губит! Таковской!
— Да как же он мог достать золото без ящика? Я расспрашивал работницу Марьи Павловны и узнал, что ящик давно уж у нее стоял на столике, а кто ей принес — неизвестно. Никитин ни разу у нее не бывал с тех пор, как я сосватался, и она ни разу с ним не видалась. Работница за нею подглядывала денно и нощно. Я ей за это двадцать рублей заплатил.
— Что ж! Может быть, ящик пустой, а бумаги у Никитина. Послушай, Карп Силыч! Точно ли дашь три тысячи, если я улажу твою свадьбу?
— Помоги только! В долгу не останусь.
— По рукам! Я знатно придумал.
Позвав брата своего, Спиридон Степанович поручил ему написать донесение генерал-полицеймейстеру Девиеру. Когда тот кончил бумагу, староста прочитал ее вслух. Она содержала в себе следующее:
«Господину
Санкт-Петербургскому генералу-полицеймейстеру
Троицкой площади, что на Санкт-Петербургском острове, старосты Спиридона Степанова сына Гусева