Стреляй, я уже мертв
Шрифт:
— Я не хочу, чтобы ты видел меня такой... — шептала она.
— Ну что ты, Мари! — отвечал он. — Ты для меня, как мать, так что подвинься и позволь Ирине поменять тебе ночную рубашку. Я хочу видеть тебя красивой.
Она закрывала глаза, благодарно улыбалась и позволяла себя переодеть.
Однажды утром, после того, как Ирина и Самуэль умыли ее и причесали, Мари попросила Михаила привести к ней священника.
— Я хочу исповедаться, — прошептала она слабым голосом.
— И в чем тебе исповедоваться? — спросил Михаил, гладя ее по щеке. — Ты самый лучший человек на всем белом свете!
— Сынок, все мы должны держать ответ перед Господом, и мне тоже есть, в чем покаяться,
Юноша кивнул и со слезами на глазах вышел из комнаты.
— Что случилось? — в тревоге спросила Ирина.
— Мари попросила привести священника, она хочет исповедаться, говорит, что... — не в силах сдержать слез, он бросился в объятия Ирины, вздрагивая всем телом.
В течение нескольких минут она обнимала его, стараясь успокоить, а затем развернула к себе лицом, заставив посмотреть ей в глаза.
— Михаил, мы должны ей помочь, мы должны сделать то, о чем она просит, ведь может статься, что эта последняя ее просьба. Так что ступай в церковь и позови священника, да скажи ему, чтобы поторопился. Ах, да, и предупреди Самуэля, он в своей комнате.
Мари было все труднее дышать; она жаловалась на острые боли в груди. Ирина не пошла на работу. Едва Михаил привел священника, она попросила его сбегать в цветочный магазин, где она служила, и предупредить хозяйку, что она сегодня не придет. Сама она с нетерпением ожидала прихода врача, который ежедневно навещал больную. Доктор Кастель прибыл в то же время, что и всегда, и, осмотрев Мари, поманил Самуэля из комнаты, чтобы поговорить с ним наедине.
— Я не думаю, что это случится сегодня, — сказал он, — но у нее уже нет сил терпеть эти мучения. Я знаю, что она отказывается принимать морфий, но подобных мучений не в состоянии вынести ни один человек. Вы — аптекарь, и вам не привыкать к боли, так что советую вам при первой возможности дать ей дозу морфия, необходимую для того, чтобы она спокойно уснула, пока смерть не придет за ней.
— Она хочет исповедаться, — ответил Самуэль.
— Ну так пусть исповедуется, а потом дайте ей морфий. По мне — так просто бесчеловечно заставлять ее страдать. Будь на ее месте моя родная мать, я не допустил бы, чтобы она так мучилась. Я уже объяснял вам, что ее болезнь неизлечима, что сделать здесь ничего нельзя, можно лишь облегчить боль. А вы допустили, чтобы она отказалась принимать морфий.
Самуэлю нечего было ответить на упреки врача. Он знал, что тот прав. Но, даже зная, как страдает Мари, Самуэль все равно не мог заставить себя дать ей смертельную дозу этой жидкости, чтобы та растеклась по ее венам, погружая в непробудный сон, незаметно переходящий в смерть. Когда пришел Михаил, приведя с собой священника, он застал Мари чрезвычайно взволнованной. Оставив ее наедине с проводником Божьей воли, они погрузились в молчание, ибо не существовало слов, которые могли бы их утешить. Каждый замкнулся в коконе своей скорби перед лицом неизбежной утраты.
Покинув спальню Мари, священник отозвал Самуэля и сказал ему, что больная желает поговорить с ним наедине.
— Господь вот-вот примет в свое лоно эту добрую женщину, — сказал он. — Сейчас она хочет поговорить с вами, Самуэль, затем — с Михаилом, а потом — с вами, мадемуазель Ирина.
Войдя в комнату Мари, Самуэль заставил себя улыбнуться. Он не хотел, чтобы она видела его плачущим — ведь он знал, как это ее расстроит. Мари попыталась протянуть ему руку; он сел рядом с ней и поцеловал в лоб, затем сжал ее руки в своих ладонях.
— Я хочу попросить тебя об одном одолжении... — прошептала Мари.
— Только об одном? В таком случае — все, что ты захочешь, к твоим услугам, — пошутил он.
—
— Но я думал...
— Ты думал, что он мне его продал? В каком-то смысле, так оно и есть, но не совсем. Месье Элиас всегда говорил, что ты — его единственный внук, сын его любимой дочери Эстер, и что плоды всей его жизни должны принадлежать тебе. Я дала ему слово, что после своей смерти передам дом тебе; но я в любом случае не могла бы поступить иначе: ведь ты мне как сын, которого у меня никогда не было. Кому еще я могла бы завещать этот дом, даже если бы он был моим собственным? У твоего деда были также и кое-какие сбережения, но он не хотел оставлять их тебе, пока ты не найдешь свой путь в жизни. Он считал, что ты должен найти свой собственный путь, а для этого необходимо, чтобы ты не думал, что у тебя есть какие-то средства, кроме тех, которые ты сможешь сам заработать. Твой отец знал об этих деньгах, но тоже считал, что не стоит пока о них тебе говорить... Я хотела рассказать тебе о них, когда ты приехал сюда после того, как бежал из России и собирался ехать в Палестину. Но в конце концов я ничего тебе не сказала, потому что тоже считала, что ты должен сначала найти самого себя. И вот теперь настала минута, когда ты можешь наконец получить свое наследство. Этот дом принадлежит тебе, как и мастерская. Все документы на недвижимость, а также деньги, которые завещал твой дед, ты сможешь получить у нотариуса, месье Фармана. В моем письменном столе ты найдешь большой конверт. Открой его, когда меня не станет. Ах, да, мое собственное завещание тоже хранится у месье Фармана.
Мари закрыла глаза, и Самуэль в испуге вскочил. Но она тут же открыла их снова.
— Не пугайся, я еще не умираю... Я хочу сказать тебе кое-что еще, это касается Михаила... Будь с ним терпелив, он все еще не может простить тебе, что ты уехал. Я знаю, что ты по-настоящему к нему привязан, но все же для тебя он — не более, чем сын твоего знакомого, которого тебе пришлось спасать. Но он в тебе видит отца, которого потерял и боится потерять снова. А я... видишь ли, я хочу, чтобы ты узнал это от меня, прежде чем тебе обо всем расскажет месье Фарман. Все свои сбережения я поделила между тобой, Ириной и Михаилом. После смерти моей матери, месье Элиаса и твоего отца вы — единственные близкие люди, которые у меня остались. Ирина и Михаил доставили мне столько радости, и теперь я чувствую себя ответственной за их судьбу, так что...
Она вновь замолчала, прикрыв глаза. Самуэль почувствовал, как вспотели его ладони: так страшно ему вдруг стало, что он вот-вот ее потеряет. Он замер, прислушиваясь к неровному дыханию Мари.
— Я так устала! — пожаловалась она. — Я, конечно, не могу просить тебя взять на себя ответственность за их судьбу, ты должен жить своей собственной жизнью, но позволь им остаться в этом доме, даже если ты женишься и решишь привести сюда жену. Ведь это их дом, единственный дом, который Михаил помнит... Ирина... Ирина — сильная женщина, она сможет начать все сначала, но Михаил... Ты вернешься в Палестину?
— Не знаю, Мари, — ответил он. — А ты считаешь, что я должен ли я туда вернуться?
— Я тоже не знаю, Самуэль... Просто я хочу, чтобы ты был счастлив, но я не знаю, что сделает тебя счастливым. Когда-то я хотела, чтобы ты женился на Ирине; не думай, не только из эгоизма, чтобы вы все трое были рядом со мной. Но обещай мне, что сделаешь все, что решил, не отступая и не сдаваясь...
— Обещаю, Мари.
— Михаил... его занятия музыкой... Обещай, что он будет продолжать заниматься... Бог наградил его таким талантом...