Стреляйтесь сами, мазепа
Шрифт:
Мазепа достал папиросы и предложил Дедюхину:
– А ты чего, Тихон Макарыч, ссутулился? Не веришь Жирмунской? Или добавить что-то хочешь?
Дедюхин помялся:
– Да барышня эта хромая в сумнении меня держит, Иринарх Гаврилович. По описанию Жирмунской уж очень она похожа на ту, что попадалась нам месяца полтора тому. Докладывать вам тогда не стали. Дело-то неявным было.
– Что за дело? Изложите подробней.
– В марте, в середине, кажется, квартальный Чернолобов сборище боевиков, как думаем, спугнул. За племянником Корякова филёр мой тогда ходил с заданием проверить, с кем тот встречается. Ну, и привёл его как-то парень к одному из домов на Леонтьевском ручье. Племянник - в дверь, а топтун - под окно. И подслушал, как люди, бывшие в доме, обсуждают план чьего-то убийства. Побежал мой дурак по неопытности не мне, а квартальному
– с командой туда нагрянул. Но в дому ничего не нашёл и схватить никого не смог. Двое - хозяин дома Акулов и парень живописец по прокопу в лес убежали, а барышню, что, вроде, тоже с ними была, один из команды - урядник фамилией Громыхайло, - жалеючи, отпустил. Калекой оказалась. Так я и думаю: не та ли самая и есть?
– Удивительные у нас дела творятся, - недовольно протянул Мазепа и внутренне напрягся, - Громыхайло, говоришь, по фамилии? Лично отпустил? Прекрасно. А признать сегодня он её сможет?
– Мы тогда его допрашивали, но, - Дедюхин развёл руками, - Темно, говорит, было, хорошо девку не разглядел.
– Ладно, Тихон Макарович, иди, работай. Я с этим сам разберусь.
Проводив Дедюхина, приказал секретарю никого в кабинет не впускать. Бормоча: "А ведь она это сделала, тихоня, ох, чую, она", достал из несгораемого шкафа папки с делами своих секретных агентов и "штучников". Лихорадочно перебрал их. Но нужной не нашёл. "Я что же, - обругал себя мысленно, - не завёл на "Трапецию" дело? Как такое могло случиться? Забыл? Откладывал?
– он тяжело опустился в кресло и сам себе ответил, - Да нет. Всё я помнил, ничего не откладывал. Просто серьёзно не относился к этой покалеченной циркачке, да и решил из любви к искусству не заставлять её приносить какие-то клятвы верности и унижать расписками в получении денег от охранного отделения. И уж тем более не оскорблять обязательной процедурой съёмки анфас и в профиль, замера роста и прочих формальностей. Я даже адреса её не записал. И вот оказалось: зря либеральничал. А ведь имейся сегодня фотографический снимок Татьяны Андреевны, мы бы уже наверное знали: она вручила эсеровский приговор Богоявленскому перед смертью или кто другой. Но верно и третье. Если "Трапеция" на самом деле является соучастницей убийства, и мы схватим её, не исключено, что в суде она может предать огласке свои связи со мной, и, следовательно, охранным отделением. Представить, что тогда начнётся - не трудно. Значит, думай Мазепа, думай".
Скоро его попросили срочно явиться к Устинову. Выслушав доклад о ходе розыска и похвалив ротмистра за первые результаты, полковник, как-то зло ухмыльнувшись, предложил ему почитать только что доставленное донесение одного из агентов. Из него явствовало: сегодня полиция, не слишком афишируя, приступила к проверке заявления мадам Дюшон об обнаружении в одном из номеров её заведения боевого пистолета. Нашла оружие горничная. Случайно. Но это ещё не всё. Осведомитель сообщал и о последовавшей затем странной находке на лестничной площадке чёрного хода. Полиция наткнулась там на дорогое пальто, оставленное неизвестно кем и в каких целях.
– Вы поезжайте туда лично, Иринарх Гаврилович, и разберитесь. Следователей судебной палаты я предупрежу. Может оказаться, что в этом тихом уютном гнездышке, которое опекает Тройницкий, не только голубки воркуют, но и падальщики яйца несут. Оружие безотлагательно отдать на экспертизу. И к шести вечера я хотел бы получить пусть пока и предварительную, но главное - вашу оценку инцидента. И закрывайте, к чёрту, эту богадельню! Благо, момент представился.
В назначенное время Мазепа дал разъяснения Устинову о находках в "жёлтом доме":
– А ведь пистолет, Павел Александрович, что найден у Дюшон, той же системы и калибра из какого стреляли в Богоявленского. А именно - дамский браунинг образца 1906 года. Оружие для наших мест пока редкое. И, заметьте, дорогое. Это первое. Далее - ещё интереснее. Оставленное на лестнице пальто. Дворник показал, что точно в таком же к нему недавно с просьбой открыть двери чёрного хода обращался господин, назвавшийся доверенным лицом вице-губернатора. Вёл он себя странно, выспрашивал о посетителях заведения, выпить и повеселиться ему предлагал. Но потом испугался чего-то и бегом удалился. Я думаю, господин полковник, что было бы уместно задать по этому поводу несколько вопросов самому надворному советнику.
– Иринарх Гаврилович, голубчик, ваша озабоченность мне понятна
– Да, господин полковник, я хочу испросить у вас дозволения взять в разработку бывшего штабс-капитана Алымова.
– Кто таков?
– удивился Устинов, но потом протестующе воскликнул, - Постойте, постойте, Алымов - это же владелец шапито! Вы что, ротмистр, в своём уме? Какие основания? Я не разрешаю!
– Основания есть, Павел Александрович. Агентурные сведения прямо указывают: управляющий цирком - лицо неблагонадёжное.
– Что ваши сыщики имеют против него? Конкретнее.
– Доказать его прямое участие в противоправительственных организациях, к сожалению, не удаётся, но многие факты заставляют нас допустить, что такое возможно.
– Что значит, "допустить", что значит, "возможно"?
– раздражённо перебил Устинов, - Вам не кажется, ротмистр, что вы ищёте врагов престола не там, где их следовало бы искать. Алымов, насколько мне известно, боевой офицер, орденами высочайше пожалован. А, может, у вас личная неприязнь к нему?
– спросил неожиданно и подошёл к столику, на котором стояли бутылки с "сельтерской водой", налил два стакана, один подал Мазепе, - Остудитесь. Даже если здесь замешана женщина, сводить счёты я вам сегодня не позволю. Займитесь лучше этой шлюхой Дюшон. Как к ней попало оружие, из которого стреляли в Богоявленского? Кто его ей подбросил или хранил у неё? Вот на чем извольте сосредоточиться. А серьёзно полагать, что Алымов откроет вам эту тайну, я считаю шагом в тупик.
– И, тем не менее, господин полковник, я настаиваю если не на официальном допросе, то хотя бы на приватной беседе с ним. У нас есть многие основания считать, что Алымов может содействовать укрытию преступников, - Мазепа положил на зелёное сукно перед начальником несколько листков бумаги, - Прошу вас ознакомиться с этими документами.
Устинов прочёл и неопределённо хмыкнул:
– Оглушающая новость - у него когда-то в аттракционе лошадям хвосты крутила нынешняя подозреваемая! Ну и что? А у нас в полиции едино лишь херувимы да агнцы божии служили? Вспоминать стыдно, сколько разного охвостья перебывало. Их прикажете тоже в разряд смутьянов и бунтовщиков определить? Встретиться с Алымовым я вам разрешаю. Но прошу не забывать: он - дворянин, присягал государю и честь его не должна пострадать.
* * *
Летний дремотный вечер. Безглагольность покоя. За сквозными проёмами засиженных птицами колоколен у самого горизонта распластались рдяные крылья заката. В белесоватом небе бесшумно скользят ласточки. И только соловьиная "лешева дудка", то затихающая, то вновь наплывающая от близкой окраины Завального кладбища, пугает неизъяснимой надмирностью и какой-то щемящей всепроникающей печалью. Фарфоровые цветы. Ползущие змеи траурных лент. Над чугунной тяжестью оград и холодной торжественностью надгробий бесстрастно парят, постукивая жестяными перьями, рукотворные небожители - ангелы и крылатые девы. На свежеструганной скамеечке рядом с недавно выросшим могильным холмиком, сидит неподвижно - сколько уже часов?
– Григорий Платонович Калетин, холёное лицо которого своей прозрачной бледностью схоже с алебастром посмертной маски. У него болит голова. Но он безотрывно смотрит на овальный портрет молодого офицера, вделанный в позолоченную накладку гранитного креста, и его руки заметно подрагивают на резном набалдашнике костяной массивной трости. Близится ночь. Пора идти. Калетин достаёт из кармана коробку серных спичек и зажигает свечу, оставленную кем-то на медной плошке в изголовье могилы. Стеарин плавится и жёлтыми слезами скатывается на дно избуро-красной посудинки. "Прости меня, Цезарь", - горько шепчет Григорий Платонович и просит кого-то невидимого: