Студенты
Шрифт:
Он замерз, стоя неподвижно в течение сорока минут. Теперь, когда он решил ехать, автобус, как назло, долго не подходил. Это будет уже пятый. Вадим даже не был опечален или расстроен, просто ему надоело стоять. И было холодно, коченели ноги. И он злился на себя и на запаздывающий автобус, на бюро погоды и на то глупое и отвратительное чувство стыда, которое охватило его.
Наконец подъехал большой вместительный «ЗИС» с белыми от мороза окнами, в которых, как проруби в замерзшей реке, чернели продутые пассажирами воронки для глаз. Люди садились, кряхтя и поеживаясь от холода, отдуваясь белым паром. Их было немного, все сели, и остались еще
Люди все сходили и сходили на остановках, садилось мало. В автобусе осталось наконец только трое: кондуктор, Вадим и еще кто-то похрапывающий в заднем углу. Вдруг автобус круто пошел с горы. Вадим увидел в шоферское стекло мелькание деревянных заборов, белых крыш, деревьев, его последний раз тряхнуло, и автобус остановился. Пошатываясь на затекших ногах, Вадим прошел к двери и спрыгнул на землю.
Его обняла неожиданная, пахнущая снегом тишина. Как тихо было вокруг! В безветрии замерли высокие сосны, упираясь кронами в белое, спокойное небо. Под навесом автобусной станции, на барьере, сидел мальчишка в полушубке и валенках и ковырял лыжной палкой снег. Его лыжи, облепленные снегом, лежали рядом. Он угрюмо посмотрел на Вадима, потом на пустой автобус — должно быть, ждал кого-то из Москвы. Далеко за деревьями кричали галки. Вадим остановился. У него на мгновение закружилась голова от запаха снега и хвои и этой удивительной тишины.
Андрей жил в конце шоссе, на самой дальней просеке. И пока Вадим шел укатанной снежной дорогой, глубоко вдыхая в себя разлитый вокруг покой, голова его очищалась и чувство досадливой горечи медленно исчезало, как дым табака, в этом прозрачном сосновом воздухе…
У калитки одноэтажной дачи с мезонином Вадим увидел Андрея. Тот стоял без шапки, в высоких черных валенках и шерстяной фуфайке и прибивал к калитке задвижку.
— А где же остальные?
— Не смогли приехать, — сказал Вадим. — Сергей пишет, а Лена чем-то тоже занята.
Андрей пожал плечами и с силой ударил по гвоздю молотком.
— Вот чудаки! Сегодня день самый лыжный. Подержи-ка вот здесь. Ага… — Он вставил второй гвоздь и снова ударил, сразу загнав гвоздь наполовину. — Хорошо хоть, что ты приехал, Вадька. Я с самого утра вас жду.
Покончив с задвижкой, Андрей повел Вадима в дом. Они прошли через небольшой садик с голыми деревьями и высокими прутьями спиреи, которой была густо обсажена дорожка. Откуда-то вышла лохматая черная собака, имевшая тот унылый и неряшливый вид, какой принимают все дворовые собаки зимой, нехотя тявкнула и побежала к Андрею, пригибая морду к земле. Обнюхав пальто Вадима, она отошла и принялась кататься по снегу.
— Наверно, снег будет, — сказал Андрей. — Видишь, катается… Ну вот и мое имение!
Они поднялись по высокому крыльцу на пустую застекленную веранду со следами валенок на полу, образовавших мокрую дорожку, с кучкой наколотых дров возле бревенчатой стены и прошли в дом. В комнате Андрея было тепло и прибрано. Яркий восточный ковер
— Сильная грамота, — сказал Вадим уважительно. — А Ольга Сырых это кто?
— Да Елочка, сестра моя! Помнишь, на вечере знакомил?
— Ах, Елочка! Я и забыл, что она Ольга… А где она?
— На круг пошла, в магазин. Она вчера тут такую подготовку развила к вашему приезду — страшное дело! Комнату убрала, стол мой письменный — вот посмотри: этот стол прямо сфотографировать надо и в «Пионерскую правду» послать. Полы все вымыла. Я говорю: ну что ты суматоху подняла? Кто твои полы заметит? Нет, я должен молчать, я неряха, она, видишь ли, принимает гостей у себя в доме, и она хочет, и она не желает, и тра-та-та-та… Ну скажи: ты заметил, что полы вымыты?
— Я как-то не успел еще…
— Ну вот! Я и говорю! А у нее с утра поясница болела.
— Но полы вообще-то чистые. Явно чистые, — сказал Вадим, для чего-то поднимая ногу и заглядывая под ботинок.
— Полы как полы. Ладно, хватит этой низменной темы. Сейчас мы с тобой перекусим.
Вадим сказал, что он не голоден и есть ничего не будет.
— Все равно идем на кухню. Белено печку растопить.
Андрей вышел на веранду и, вернувшись с охапкой дров, с грохотом бросил ее на железный лист возле кухонной печи. Вадим сел на табурет, наблюдая, как Андрей возится с дровами, спичками и бумагой.
— Лена, говоришь, занята? — спросил Андрей.
Вадим кивнул. Помолчав, он невольно сказал вслух то, о чем думал в дороге:
— Просто не захотела, наверно.
— Почему это? Вчера ведь так прыгала — ах! ах!
— Кто ее разберет…
— Наверное, знаешь почему? — Андрей шумно задышал, раздувая огонь. — Не разгорается, вот пропасть… Потому что Сережка не поехал, нет?
— Это возможно.
— Ну, ясно. Дай-ка еще раз спички.
Вадим протянул ему спички и спросил неожиданно:
— Андрей, ты любил кого-нибудь?
— Любил.
— Кого? — спросил Вадим машинально, думая о своем, и только потом удивился ответу Андрея.
— Одну девушку… Она на заводе со мной работала, — Андрей почти всунул голову в печку, и голос его прозвучал придушенно.
— Ну, а теперь? Это же давно было.
— А я и теперь люблю ее.
— И встречаешься?
— Нет. Четыре года не видал.
Он снова принялся раздувать огонь. Глядя на его мощную, обтянутую фуфайкой спину, под которой тяжело двигались бугры лопаток, Вадим спросил с удивлением:
— Так долго?
— Она уехала в Ленинград… Вот пропасть, все дрова сырые, — пробормотал Андрей, ползая на корточках по железному листу и упорно не поворачивая к Вадиму лица. — Подсушить бы вчера…
— А как ее зовут? — спросил Вадим уже заинтересованно.
— Зовут ее Га-ли-на, — сказал Андрей громче и с нарочитым спокойствием, но голос его дрогнул. Очевидно, он первый раз и неожиданно для себя заговорил на эту тему и пытался скрыть волнение.
В печке вдруг вспыхнул огонь, и дрова слабо затрещали. Потянуло сладким сыроватым дымком. Андрей сунул в печку бумагу, плотно прикрыл дверцу. Дрова быстро разгорались, в трубе загудело. Андрей открыл дверцу и встал.