Стужа

Власов Юрий Петрович

Распоряжается рослый капитан. Под драной гимнастеркой голое плечо. Кровь запеклась. К нам повернулся: веки толстые, воспаленные. Кричит и отмашку дает:

— За кустами разъезд! Там попутные! Держись, ребята!

А нас уже всего-то четверо! Кто при первом налете полег, кто обессилел, отстал… Возле капитана — котелок с водой. Аршинов подхватывает, проливает, пьет. Окружаем его. Капитан похлопывает Аршинова по загривку.

— В мужиков оперяетесь, ребята. Соображаете, теперь, почем лихо?.. Ну, ну, славяне…

Худо

мне. Так худо! Кровь из-под бинтов сочится. Плечо дует, дергает, аж в башке отзывается. Тесно плечу в повязке, ох, тесно. Ровно само сердце стучит в ране.

Стою. Ноги дрожат.

Вроде всю жизнь только и делаю: иду, иду. И не жил без боли. Всю жизнь терпеть ее, терпеть!.. За что все это?!

Кричу:

— Сеня! Гавриков!

А он мешком на дороге, хрипит, лапает землю, а это — грязь. И сам в грязь по щеки притапливается.

Аршинов — на колени, ухо к груди придавил. Я уговариваю:

— Сенька! Пришли же, Сеня! Попутная здесь! Вставай, Сеня!..

Голова у Сени в замусоленных бинтах. Повязка распалась, лентами съехала на глаза. Грязь к губам подступает. Пальцы мелко дрожат, а после скрючились — и застыли. Только грязца с них скапывает.

Аршинов культю к груди прижал, слезы по щекам размазывает.

— Не стучит сердце, — бормочет.

— Готов, — шепчет Пашка Жбанов. — Сердце, кажись, не выдержало.

Командир какой-то свернул к нам, остановился, фуражку сдернул. Ребята из грязи Сеньку отлепляют, несут за руки, за ноги. Голова у него вверх подбородком — низко болтается. Баюкаю свою лангетку. Губы сухие, лопаются. Солоно во рту. Шепчу:

— Прощай, браток.

День щедрый на солнце. Стоим ровно в крутом кипятке.

И не знаю, что жарче — солнце или наша кровь.

24 апреля 1972 г.

Москва, Чапаевский переулок

Синий глаз

Ларисе в день рождения, назвавшей мне любовь, которой я не знал…

13 июля 1989

1

Солнце не заставляет жалеть о тени. И я даже не закрываю голову. Во мне около ста килограммов, и я упруг мускулами, однако, даже не потею по-настоящему. Это тем более удивительно, ведь я прежде не бывал в степи. Я всего неделю из Москвы.

А сейчас, наверное, все пятьдесят градусов. Сказать, на солнце они или в тени — невозможно. Здесь нет тени. И все же здесь, как дома. Будто все это уже было в моей жизни: степь, зной, безлюдье. Меня тянет к людям, но, когда я оказываюсь один, мне тоже славно. Неожиданно славно. А здесь — замечательно славно!

—

Вытягни брезент, — слышу я глуховатый басок деда Ивана, для меня он — Иван Гордеевич.

Я иду к «Победе» и вываливаю из багажника увесистую скатку брезента, очень ломкую в руках.

— Кинь туда, — показывает безногий. — Спать на ей будешь.

Это его «Победа». Управление автомобиля перестроено на ручное. Я все время поглядываю на рычаги. Меня вовсе не занимают тросы ручного управления тормозом, сцеплением, акселератором. Я никогда не управлял автомобилем, но знаю как: вызубрил по учебнику. Это потому, что в нашей семье не было собственных автомобилей.

Отдергиваю руку. Кузов растеплился, дальше некуда… Да, жара и сушь. Сушь дед Иван называет сухменью.

Сбоку, на траве, худой долговязый дядька: ноги поджаты по-восточному под себя, в зубах — «беломорина». Он распутывает снасти. Кольца по метру в поперечнике, а может быть, и пошире. Худой привычно расправляет шнуры и «бороду» — сеть. Их уйма, этих колец. Натисканы в багажник и на заднее сиденье. Я вытаскиваю и сношу их к худому. Ступаю осторожно, как бы не оборвать шнуры. Они крепятся от кольца к бую, а сетью обшито само кольцо. Буи волочатся за мной.

Дед Иван возится с наживой — это требуха с бойни. Что затухла — это даже хорошо. Раки охотней выползают на тухлятину. Но вонь! Как дед Иван может копаться голыми руками!

— «Синего глаза» бы, а? — говорит безногий. У него лицо будто выковано из красно-желтой меди. Губы красиво полноватые, но обветрены до трещин.

— Шо, по душе житье вполпьяна? — не отрываясь от мясной каши, бубнит дед Иван. — Потерпи! Не видишь, чин дня не дозволяет «синий глаз». Забот по маковку.

— Озябло у тебя сердце с годами, Ваныч. Озябло. Чересчур правильный ты, навроде кассы.

— А тэбе шо, попрыжали годы? Чуешь их в соби?

Безногий ухмыляется: «Хрен с тобой, Ваныч». И сноровисто толкаясь руками о землю, скачет к автомобилю.

— Это верно, со мной, — соглашается дед Иван. — Тут фасон соблюден, не испорчен. А ты шо думаешь: я старый хрен с горькой редькой, толокном и пареной редькой?

Безногий больше не скачет. Снизу глазеет на деда. На его чеканно-красивом лице веселье.

Я отворачиваюсь. Мне поскорее надо снести все кольца к худому. Когда я просовываюсь за кольцами в «Победу», меня обдает жаром. Я с охапкой колец осторожно, и в то же время некрепко, как ходят, если не видят землю, иду к худому. Безногий сидит все в той же позе, сплетя на груди руки. Они у него дутые от мускулов.

— Хвост растопырил, — бубнит дед. — Дитыня…

Безногий — хозяин «колес», это и есть его доля в деле, самая существенная доля. Собственных автомобилей здесь раз, два — и обчелся. И отсюда ему привилегия, не только потому, что нет ног. Привел автомобиль — и гуляй. А в общем-то, тут и хлопот на двоих…