Стыд
Шрифт:
— Подонок ты, Гарибов, — сказал Елагин.
— Не спеши, командир, — сказал Гарибов. — Твоя очередь придет. Иди сюда, — махнул он рукой побелевшему Храмову. — Иди, не бойся.
А Храмова за что? — отрешенно подумал Лузгин. Ну как за что? Кто знает, что там происходило, кто там в кого стрелял и убивал и как они попали в плен к Гарибову… Его толкнули в спину, он поднял камеру. В маленьком телевизоре длинные пальцы Храмова одергивают мятый подол застиранной хэбэшки.
— Ты не контрактник, — сказал человек в черной шапке.
— Нет.
— Я вижу сам… Сколько тебе
— Девятнадцать.
— Мужчина совсем, — засмеялся Гарибов. — Мать-отец есть? Брат есть? Сестра есть? — Храмов мотал головой: то сверху вниз, то из стороны в сторону. — Жена есть? Есть жена? Ва, мужчина совсем… Настоящий солдат, джигит, бахадур, штаны мокрые почему?
— Не мокрые, — ответил Храмов.
— «Не мокрые!» — передразнил его Гарибов. — Тебя отец ремнем бил? Ну, отвечай!
Храмов кивнул и переступил с ноги на ногу.
— Дайте ремень, — сказал Гарибов.
Чтобы так пороли — зажав голову виноватого между колен, Лузгин до сих пор видел только в кино. Гарибов бил не сильно, но хлопки были звонкие, словно и вправду по мокрому.
— Вот так, — сказал Гарибов и отбросил ремень в сторону.
— Ты наказан. Я тебя как отец наказал. Запомни и никогда больше не бери в руки оружие. Мы тебя накормим и отпустим. Вот с ним пойдешь, — Гарибов показал через плечо на Лузгина. — Расскажешь всем, что мы детей не убиваем. — Ну да, конечно, подумал Лузгин, Потехину было сто лет, не иначе.
— Но если еще раз возьмешь автомат — ты умрешь. Уберите его… Нет, пусть посмотрит, как будет умирать его командир. Ты умирать умеешь, командир? Убивать ты умеешь, я видел. Почему не отвечаешь, я с тобой говорю!
— Да пошел ты… — произнес Елагин.
— Э, грубишь, командир, быстрой смерти хочешь…
Еще когда Гарибов допрашивал Потехина, Лузгин все ждал, что старший лейтенант заступится за парня, каким-нибудь невероятным способом прикроет его и спасет, но Елагин не сказал ни слова, и Лузгин не понимал его молчания и осуждал старлея за бездействие; тот мог хотя бы попытаться, но молчал, и только сейчас Лузгин понял, додумался: говорить было не с кем и не о чем.
Двое мужчин с автоматами, переброшенными за спину, вкатили на площадь перед сельсоветом большую деревянную колоду, пиная ее каблуками сапог и направляя руками, и тот, что был ближе к Лузгину, в левой руке держал аккуратный плотницкий топор. Лузгин опять узнал его: щербатое лицо и зубы вкривь и вкось.
— Не хочешь со мной говорить, командир? — Человек в черной шапке покачал головой и сожалеюще развел руками.
— Мне не хочешь — вот им объясни, зачем ты пришел на нашу землю убивать наших женщин и детей, жечь наши дома, зачем?
— Это не ваша земля, — сказал Елагин. — И дома эти не ваши. А женщин я не убивал.
— Твои солдаты убивали, — сказал Гарибов.
— Кончай, — сказал Елагин.
— Ва, командир, опять грубишь… Давай, Сабир.
— Что вы делаете? — сказал Храмов и шагнул к Гарибову; к нему подскочили, схватили за руки и дернули назад.
— Отставить, Храмов, — приказал старлей и посмотрел на человека в черной шапке. — Прикажи увести пацана, Гарибов. Ты, конечно, подонок, но не настолько
— Ва, как много слов ты знаешь, командир. А я думал, совсем говорить не умеешь. Только лаешь, как собака. — Он сделал жест рукой, и Храмова уволокли в толпу. Старлей посмотрел ему вслед и прокашлялся.
— Не тяни, Гарибов. Скучно это.
— Так иди и ложись, — показал кивком Гарибов на колоду. — Или ходить разучился? Так мы поможем, командир.
Старлей Елагин подошел к колоде, не быстро и не медленно, обычным шагом, стал на колени и левой щекой прилег на изрубленный в черную сетку деревянный шершавый торец. Он обхватил колоду, как подушку, поерзал по земле коленями, устраиваясь поудобнее, потом убрал руки за спину и сцепил там ладони в замок.
— Давай, Сабир, — каким-то недовольным голосом приказал человек в черной шапке.
— Снимай, — сказал Махит в затылок Лузгину.
Сабир подошел к старлею Елагину, положил топор на землю, двумя руками взял Елагина за плечи и продернул дальше на колоду, примерился, склоняя голову набок, и поднял топор с земли.
— Снимай, — сказал Махит.
Старлей Елагин смотрел на Гарибова; он так и не взглянул на Лузгина ни разу. Махит обошел Лузгина и толкнул его в грудь кулаком. И тот, в существование кого Лузгин не верил никогда, вдруг пожалел его и от невыносимого избавил: откуда-то снизу, от живота, поднялась горячая и плотная волна, в глазах все размылось и перевернулось, но он еще успел почувствовать, как ударился затылком о землю.
За тридцать лет занятий журналистским ремеслом ему не раз приходилось интервьюировать людей, которым он не нравился и которые не нравились ему, такова профессия. Бывали и такие, что боялись его, иные тихо ненавидели. Сам Лузгин никого не ненавидел — это представлялось слишком расточительным: иначе профессия просто выжгла бы его изнутри. Люди недалекие эти охранные рефлексы души сгоряча именовали беспринципностью, но Лузгин на них не обижался, ибо они просто не знали, о чем говорят. И вот впервые в жизни персонаж напротив был страшен Лузгину и омерзителен физически, как инопланетянин из «Чужих», но ненависти и он не вызывал, потому что ненавидеть можно только человека. Да и сам Лузгин буквально кожей чувствовал, что этот, напротив, тоже его, Лузгина, не числит по разряду людей. Они сидели в кабинете сельсовета, где на стене висел фанерный стенд с нарисованным профилем Ленина и буквами «Слава труду!». Так не бывает, подумал Лузгин, это что-то вне времени, сейчас он зажмурится, помотает головой, и этот кошмар испарится.
— Ну, спрашивай, — сказал человек в черной шапке.
— О чем? — Лузгин старался успокоить телекамеру, пристраивая локти на поверхности конторского стола.
— Ты журналист или нет? Давай спрашивай.
— Мне так неудобно, — сказал Лузгин. — Мне камера мешает. Я не привык снимать и разговаривать.
— Ты возьми, ты умеешь, — Гарибов пальцем показал в Махита. — А ты спрашивай давай.
Ужасно хотелось курить. Лузгин вздохнул и произнес привычным репортерским голосом:
— Скажите, кто ваш враг? С кем вы воюете?