Стыд

Строгальщиков Виктор Леонидович

— Алкоголик, что ли?

— Было дело.

— Тогда понятно… Молодежь! — Дед выпустил густой синий дым через ноздри. — Даже пить по-нормальному не научились, вот и просрали страну.

— Не вижу логики, — обиделся Лузгин.

Дед только горестно махнул рукой.

— Ладно, иди, а то помрешь в своем капроне… Одно скажи: вот на хрена нас всех в Сургут возили? Чтобы на нашем фоне этот мудак покрасовался недоделанный?

— Я не был там, — сказал Лузгин.

— А что?

— Так получилось.

— Оно и лучше. Ты погоди еще маленько, я хлебну пару раз, а то одному как-то… Во, опять побежали!

Лузгин напрягся и тоже услышал за окном частый хруст гравия и бряк чего-то металлического; все эти звуки удалились в голову состава, где и пропали. Он посмотрел в замерзшее окно, но ничего там не увидел, кроме смутного отражения своей лохматой от долгого

валянья головы. Дед извлек из штанов маленькую пластиковую бутылку, содержимое которой было явно замещено жидкостью покрепче, и медленно забулькал в темноте, делавшей звуки неприятно отчетливыми. Ванильный дым заполонил весь тамбур, лез в ноздри и царапал горло. Тогда Лузгин по методу «клин клином» сам закурил, и сразу стало легче; и вообще он постоял бы тут подольше, не будь такая холодина, и поболтал со стариком, а там, глядишь, и отхлебнул, лишь бы не возвращаться в душное, унылое купе. Он подивился, как глупо устроен вагон: дышать нечем, весь в поту, а пол в купе — ледяной, и так у нас везде, не только в поездах.

В соседнем вагоне защелкал, залязгал дверной замок, кто-то гулко ступил на железо межтамбурного перехода, подергал дверь в лузгинский тамбур и завозился с ключом. Лузгин подумал: бригадир или начальник поезда, сейчас застукает курящих, придется объясняться, но ничего, дедок отлается, характер у него, похоже, еще тот, первопроходческий характер, такие кого хочешь на место поставят, а вот проводнику грозит взыскание, ну да и черт с ним, проводником, и так наворовал, небось, из сухпайков — откупится или потерпит, не впервой…

В дымный тамбур, распахнув дверь так широко и наотмашь, что та едва не стукнула Лузгина по плечу, вошел человек с электрическим фонарем. Лузгин пихнул окурок в кружку и улыбнулся в слепящий желтый круг. Низкий голос спросил, из какого они вагона. Лузгин сказал: из этого. Голос повелел немедленно вернуться на свои места. Нет проблем, ответил Лузгин, немного уязвленный категоричностью приказа: он был согласен, что курить не полагалось, но никакой устав вагонной службы не может запретить пассажиру проветриваться в тамбуре. Он сунулся в дверь первым и споткнулся в темноте о задравшийся край притуалетного резинового коврика. Дедок, ворча и охая, последовал за ним. Дежурный свет, горевший еще несколько минут назад, был погашен. На всем экономят, сволочи, решил Лузгин, пытаясь в скачущем за спиной луче фонаря разобраться в номерах на дверцах. Нашел свою «четверку», откатил створку и шагнул внутрь, и тут же дверь за ним задвинули со стуком. Ну, это уж слишком, подумал Лузгин и прислушался к шагам в коридоре. Конечно, он мог ошибаться, но мимо его двери, не по-ночному нагло топоча тяжелой обувью, прошли человек десять, побрякивая чем-то металлическим.

— Что там такое? — спросил его старик, лежавший носом к стенке.

— Какая-то проверка, — негромко ответил Лузгин. — Спи, Степаныч, еще далеко.

— Курил?

— А что?

— Воняет сильно.

Лузгин хотел было поведать ему про едкие сигарки деда-лыжника, но в этот момент поезд дернулся с такой неожиданной силой, что его бросило на лавку, и он больно ударился локтем о столик. Ну ничего себе, сжав зубы, простонал Лузгин, даже сквозь боль заметив-таки, что после жуткого рывка состав, однако, никуда не едет. Локомотив, наверное, меняли, предположил он, заваливаясь боком на лавку. Он как-то в молодости добирался по только что отстроенной «железке» вниз, на юг, перекладными и ночь провел в кабине тепловоза, и оба машиниста были в задницу пьяны. Состав, правда, был товарный, но с той поры к машинистам на северных линиях он относился весьма настороженно.

Поезд снова ощутимо вздрогнул и медленно пополз в обратном направлении.

Лузгин уже прокрутил в голове штук двадцать сценариев возможных последствий сургутской встречи, пришел к выводу, что всерьез ему ничто не угрожает, и, тем не менее, не мог не думать об этом снова и снова. Конечно же, Вагапов раззвонит и совершенно точно, по висюльке, укажет его должность и место работы. Последует запрос, но попадет он Бореньке Пацаеву, даже если будет адресован куда выше, за что и воспоем мы славу великой бюрократии «Сибнефтепрома», не дозволяющей бумагам перепрыгивать служебные барьеры. Боренька запросу ход не даст, но вынужден будет ответить. Прежний запрос конкретно в СНП не адресовался (а вот кому он был направлен, Пацаев так и не сказал, отделался хихиканьем и гадскими ужимками), а нынче отвечать придется, но они с Боренькой что-нибудь придумают солидно-обтекаемое, и пока в генералгубернаторстве канцелярская машина пережует ответ и выплюнет новый запрос,

пройдут месяцы, а там… Он припомнил конспиративный совет Вальки Ломакина — написать заявление об утере паспорта и получить новый, не зоновский (ему бы выдали без звука, ведь он вполне официально был зарегистрирован по адресу квартиры старика и значился на службе в СНП, чего нельзя было сказать о самом Вальке, проживавшем в городе на абсолютно нелегальном положении). Лузгин в который раз подумал о Ломакине с печалью и жалостью: как и чем он жил все это время? С ним самим, Лузгиным, было так или иначе, но в порядке: он имел работу и жилье, пусть работа была временной, а жилье принадлежало тестю. Он мог ходить по городу, не прячась от людей (Махита выведем за скобки, тут вопрос — особый), встречаться с коллегами, отдыхать на турбазе компании, совершать поездки вроде этой, водиться с мальчиком Кирюшей (здесь надобно уже Тамару осадить, он все-таки не дармовая нянька), беседовать со стариком и всласть начитываться по ночам Осоргиным, которого открыл себе недавно. И даже выпить со старухами он мог себе позволить, но и при этом всем он ощущал удушливую несвободу, что уж тут скажешь о Вальке, шныряющем по городу как партизан в лесу или, вполне представить можно, неделями сидящем взаперти на какой-нибудь из «конспиративок» Земнова. Лично он, Лузгин, в подобной ситуации или помер бы с тоски, или спился, а Ломакина он пьяным не видел никогда. Оставались тоска и упрямство. Но жить такой невыносимой жизнью ради призрачных денег, пусть даже и очень больших… Или же была у друга Ломакина в этом городе еще какая-то другая, тайная, ежедневная жизнь, совершенно неведомая Лузгину и страшная в этой своей неведомости, потому что в ней обязательно должен был присутствовать Земнов.

Он вспомнил и о Славке Дякине, также спрятанном где-то на дне, но уже не земновском — махитовском дне, еще более страшном и безжалостном; вспомнил неведомых и ведомых ему людей, запертых нынче в холодном амбаре далекой деревни Казанлык; вспомнил пропавшую внучку Степаныча и горестно подумал: за что так издевается над нами сука-жизнь? И чем дальше, тем больше, гнуснее. Он вспомнил друга-одноклассника, умиравшего от рака в обшарпанной палате тюменской онкологии, где пахло хлоркой и животной гнилью, и как тот хватал Лузгина за руку влажными пальцами и, плача, заклинал его любить и ценить каждый прожитый день, каждый час и мгновение, а Лузгин не знал, куда ему деться от этой тысячелетиями повторяемой банальщины, урок которой в том, что никакой он не урок, пока не грянет, и в следующий раз он пришел к другу уже в морг на улице Одесской, где в хоре прочих, куривших у крыльца, повторял со вздохом и значением: «Отмучился».

И почему-то вспомнились еще армейские письма тюменского парня имярек, что по наводке из военкомата взял под честное слово вернуть у так мило застеснявшихся родителей и, состряпав газетный матерьялец под лихим, отмеченным редакционной летучкой, заголовком «Домашняя работа по бомбометанию», в итоге так и не вернул. А много лет спустя нашел их в ящике комода среди прочих ненужных бумаг, порвал и выбросил в мусоропровод, после чего недолго маялся стыдом. Родителей тех нынче, пожалуй, нет уже на свете, а парень ничего не знал про маленькую подлость молодого репортера, но ежели и знал, то давно уже простил или забыл, память выцвела за годы. Да и важны ли были парню его солдатские листки с ошибками на тройку с минусом? Тогда, наверно были неважны, а нынче старый дядька, задним числом расставив запятые, читал бы их своим внукам сквозь мутную линзу дедовской слезы.

Поезд опять вздрогнул и замер. Лузгин закрыл глаза и потряс головой, как обычно делал в одиночестве, когда ему бывало стыдно за себя перед самим собой.

Снова топот в коридоре, голоса, глухая возня и тупо оборвавшийся выкрик, дверь купе откатилась и стукнула, и в рваном луче фонаря внутрь ввалились друг за другом подталкиваемые в спину четыре человека. Один из них, шатнувшись, тяжело уселся в ноги Лузгину, другой ругался матерно, и весь этот ночной бедлам перекрыл строгий голос старика:

— Да что здесь происходит, черт возьми?

— Херня здесь происходит, Ваня, — ответил ему тот, что матерился, и Лузгин по голосу узнал деда Прохорова. — Ты не ори, а лучше сядь и подвинься. Да не толкайтесь вы! Щас разберемся…

Выдернув ноги из-под чьей-то массивной задницы и помогая себе руками, Лузгин сел на лавке, развернулся, задев кого-то в темноте ступнями, опустил ноги под столик. Рядом сразу грузно опустилось тело, кто-то задышал тяжело и часто. Рука, лежавшая на столике, нащупала там пачку сигарет, Лузгин раскрыл ее, достал плоский баллончик зажигалки и щелкнул, извлекая пламя.