Стыдные подвиги
Шрифт:
— Не знаю, — сказал он. — Очень хочу. Смогу или нет — другой вопрос.
— Слава богу, — пробормотал я и отвернулся.
— Бог тут ни при чем, — сказал Семен. — И время тоже. Этот Вовочка — никакой он не продукт времени. Время просто течет и все. Как вода. Нет у него никакого продукта.
— Чей же он продукт? — спросил я, уже уставший от разговора, утомившийся жарой и шумом улицы.
Вдруг заметил, что Семен в последний год постарел, запястья подсохли и пальцы на руках как будто стали длиннее и темнее. И его вечная, в анекдоты вошедшая худоба сделалась не мальчишеской, а мужицкой: вроде бы тот же тощий, почти невесомый,
— Наш, — ответил Семен. — Это мы с тобой его создали, нашего Вовочку. Это мы, два дебила, полезли дела делать, задолжали и ухватились за его бабло, как за мамкину сиську. Это мы платили ему по семь тысяч долларов в месяц. Это мы его слепили и выкормили. А потом и на Канары билетик выписали…
— Ага. Конечно. А он в это время тихо сидел в уголке и ждал. Весь такой бесформенный. Когда же придут Семен и Андрей, когда же они начнут лепить из меня реальный продукт? Это тебя так просветлило, потому что мы рядом с храмом?
— Нет, не рядом с храмом, — ответил Макаров. — Рядом с солнцем.
Он поднял лицо и сощурился.
— И наших друзей-пенсионеров, Жорика и Слона, мы тоже сами сотворили. Мы все сами сделали, понимаешь? Сами. А время, Бог, деньги, здоровье — это… как вода. Умеешь — плыви, не умеешь — захлебывайся. В Москве или на Канарах — неважно…
— На Канарах нет вот этого, — ответил я, показывая на старух.
Над головами, вдоль бледно-голубого небесного свода, заскользил длинный медный гул.
Семен сунул руку в карман, достал деньги, шагнул к старухам.
— Под колокольный звон, — сказал он, — надо подать обязательно. Так моя бабка говорила.
Яшка
1
Старуха умерла, он это сразу понял. Еще до того, как подлетел к окну. Створка была сдвинута в глубину квартиры на большее расстояние, чем обычно; из щели пахло смертью.
Яшке исполнилось десять месяцев, он достаточно пожил на свете и хорошо знал, как пахнет смерть. На самом деле в первые часы у нее нет никакого запаха, и запахом смерти обычно считается отсутствие запаха жизни; вчера старуха пахла, как все пожилые люди, — гнилыми зубами, гречневой кашей, — а теперь запахи исчезли, оставив после себя пустое место, как бы дыру, ничем не заполненную, и Яшка, немного напуганный, на всякий случай сделал над окном контрольную петлю. Вдруг и его убьет то, что убило старуху?
Потом голод пересилил, и он решился. Прыгнул на фанерку, подбежал к стеклу и увидел: старуха умерла, лежит на кровати, лицом вверх, торчит маленький острый нос, волосы на черепе изжелта-серые, редкие, а вокруг — несколько мужчин и женщин, живых, они медленно ходят по комнате, трогают вещи, тихо переговариваются.
На мертвую старуху они не глядели, на Яшку — тоже.
Он привык, что люди не смотрят; люди есть люди, они ничего не видят вокруг себя. Слишком слабое зрение.
Люди принадлежали к стае мертвой старухи. Они одинаково сутулились, у них были одинаковые руки и одинаковые ухмылки.
Яшка уважал людей и немного презирал. Как не умеющих летать. Но людям и не нужно уметь летать. Да, они тяжелые и медленные, — зато голова расположена высоко и любая опасность видна издалека. Увидел — убежал. Или, допустим, отогнал врага криком. Люди хорошо умеют пугать криком. Старуха — когда была жива — часто кричала на своего ручного зверя. Зверь сидел с той стороны стекла и внимательно наблюдал за Яшкой и его друзьями, азартно погружающими клювы в хлеб; внимательность зверя была специальная, нехорошая, и когда старуха кричала — он уходил медленно, нехотя. Опасный зверь, умный и хитрый, но ленивый. Потому что сытый.
Ленивых и сытых зверей Яшка не боялся. Ленивых и сытых никто не боится. А Яшка всегда был голодный и поэтому отважный.
Теперь старуха померла. Пропало хлебное место, самое сытное, лучшее.
Скверная новость в начале зимы.
Он изучил фанерку, разгреб снег и попробовал отбить несколько старых, примерзших кусков хлеба, — но они давно обратились в камни и даже запах утратили. Фанерка, привязанная к оконной раме двумя ржавыми проволоками и еще вчера считавшаяся главным хлебным местом в районе, сейчас была пуста, холодна и бессмысленна, а старуха, каждое утро кидавшая на нее огромные мягкие куски хлеба, лежала мертвая.
Наверное, в ее кормушку тоже кто-то не положил вовремя нужного куска, и вот она померла.
Ничего не поделаешь, все умирают. Людям вообще грех жаловаться — они живут очень долго, в пятнадцать раз дольше воробьев, и умирают, наверное, с облегчением, ибо жизнь их слишком сложна и тяжела. Ни за что на свете Яшка не поменялся бы местами с человеком. Даже сейчас, зимой, когда снег обжигает кожу на ногах и есть хочется невыносимо.
Еще раз пробежавшись по фанерке, Яшка забыл о старухе и стал думать о себе. Что делать? Если он сегодня не поест, то завтра сильно ослабеет, а к вечеру погибнет. Или, может, не дотянет и до вечера в таком холоде, на таком ветру да в метель, когда приходится на лету расталкивать лбом снежинки и непрерывно моргать третьим веком; а третье веко не добавляет зрению остроты.
Он огляделся, выбрал дерево, на дереве — удобную ветку и спустя три секунды уже вцепился когтями в холодную кору.
Вторым хлебным местом во дворе считались мусорные баки, но чтоб пожрать из бака, надо было вылетать затемно, в самую стужу, вместе со всеми. Ждать, когда дворник выкатит на тротуар железные емкости и начнет опрокидывать их в чрево огромной, отвратительно пахнущей машины (почему-то все машины людей издают неестественные грубые звуки и всегда дурно пахнут). Пока водитель машины и дворник перекуривают, можно улучить момент и залезть в бак, а лучше — в самую машину, и гарантировано насытиться. Металлические недра механизма содержат столько еды, что Яшке и всей его стае хватит до конца дней земных. Там и хлеб всех разновидностей, любого цвета и помола, и рис, и овес, и гречиха, и кукурузные хлопья даже. Но машина очень опасна: ее заманчивое содержимое постоянно перемешивается, — залезть нетрудно, но вот обратно можно и не выбраться. Или — еще страшнее, попасть в историю, как Худой.
В начале осени Худой забрался в мусорный бак и угодил боком в краску. Перья склеились; Худой много часов пытался привести себя в приличный вид, но в итоге ничего не отчистил, взлететь не смог, всю ночь бегал по двору, словно какая-нибудь курица, а утром его, обессилевшего, сожрал зверь. Вся стая сидела на дереве и орала от ужаса. Зверь сломал Худому шею и потом долго урчал и хрустел костями, оставил только перья, а еще через полчаса ветер и перья унес, и от Худого, неглупого и ловкого воробья, за три года родившего больше двадцати сыновей и дочерей, совсем ничего не осталось.