Суд герцога
Шрифт:
— Мы тебя ждали, — первым заговорил Родериго Борджа. — Но не таким.
— Мне пришлось задержаться, ваше святейшество, — Чезаре встал. — Памфлетисты опять принялись за старое. Я-то полагал, что лишил последнего из этих паскудников языка и правой руки, чтобы он уже не смог ни произнести, ни написать всей этой грязи. Но нашелся-таки последователь. На этот раз поэт, — он пренебрежительно фыркнул. — А за ним появятся новые, в этом можно не сомневаться, если мы не накажем его как должно.
Он протянул папе
— Вот этот листок прилепили к статуе Паскуино. Пол-Рима увидело его и вдоволь насмеялось, прежде чем мне доложили и я послал Кореллу сорвать этот мерзкий пасквиль. Прочтите, ваше святейшество.
Александр взял бумагу. В отличие от сына, злость не отразилась на его холеной физиономии. Какие-то мгновения она оставалась бесстрастной, а потом губы папы разошлись в улыбке.
— Чему вы улыбаетесь, ваше святейшество? — сердитым тоном, каковой в отношении отца позволял только он, полюбопытствовал Чезаре.
Тут Александр громко рассмеялся.
— А чего ты так рассердился? — он протянул лист Лукреции, приглашая ее прочитать написанное.
Но не успели ее пальчики коснуться бумаги, как Чезаре выхватил лист, вызвав ее недоуменный взгляд.
— Клянусь Богом, нет. И так уже насмеялись, — и он сурово глянул на отца.
Чезаре-то надеялся на сочувствие, взрыв негодования, но старшего Борджа пасквиль, похоже, лишь позабавил.
— Да перестань ты сердиться, — попытался успокоить сына Родериго. — Стишки остроумные, лишены привычной похабщины, да и не так уж и оскорбительны, — и он потер свой большой нос.
— Мне понятно ваше безразличие. Речь-то идет не о вас, ваше святейшество.
— Фи! — папа развел руками. — А если бы и обо мне. Стал бы я обращать внимание на жалкие писульки. Сын мой, у великих всегда полно завистников. То цена высокого положения в этом мире. Возблагодари Бога, что его заботами ты у нас далеко не последний человек. Иначе о тебе не писалось бы ни слова. Что же касается тех червей, что марают бумагу… Если их памфлеты остроумны, прости их, если глупы — не замечай. I
— Если вам того хочется, терпите эту дрянь, ваше святейшество. Терпение у вас воистину ангельское. Что же касается меня, то я раздавлю эту страсть к памфлетам. Добьюсь того, что эти мерзкие писаки подавятся той грязью, которую льют на меня. Если я найду того, кто написал эти строки, клянусь Богом, — Чезаре возвысил голос, — я повешу его, будь он хоть принцем.
Папа покачал головой. Добродушно улыбнулся.
— Будем надеяться, что тебе это не удастся. Этот поэт подает большие надежды.
— Подает, ваше святейшество. Но теперь ему остается надеяться на быструю смерть на виселице.
Улыбка папы стала шире.
— Чезаре, в отношении этих писак тебе следует брать пример с меня.
— Так я и сделаю. Я отдал приказ начать розыски этого рифмоплета. Когда его приведут ко мне, я найду способ выразить свое презрение к его творчеству. С этим безобразием надобно покончить.
Чезаре снова преклонил колено, поцеловал перстень на протянутой руке папы и удалился, белый от злости.
— Похоже, тебе немного не по себе, Анджело, — прошептал Бельтраме на ухо сопернику.
Анджело повернулся к нему. Он действительно чуть побледнел при гневных тирадах Чезаре, укрепив Бельтраме в мысли, что именно д'Асти является автором сатирических строк, разъяривших младшего Борджа, поскольку все знали об отношении поэта к семейству Александра IV. Подозрение это, рожденное из стремления любым путем разделаться с тем, кто преградил ему путь к сердцу Лавинии, основывалось и на известной склонности Анджело к сатире.
Впрочем, миланец и не мог иначе относиться как ко всем Борджа вообще, так и к Чезаре в частности, тем более что в доме кардинала Сфорца-Рьярьо, у которого он служил и чей род в немалой степени пострадал от деяний герцога, едва ли к тому испытывали должное почтение. И действительно, плодовитый Анджело меж тысяч строчек, восхвалявших Лавинию, успел чиркнуть те несколько, что высмеяли, и довольно-таки удачно, затянутого в сталь и кожу победоносного покорителя Италии.
Последняя фраза Бельтраме встревожила Анджело. Он было подумал, что подозрения неаполитанца базируются не на логических выводах, но на какой-то улике, оставленной им и попавшей в руки его соперника. Но тут же отогнал эту пугающую мысль и попытался объяснить свою внезапную бледность.
Рассмеялся и пожал плечами, словно избавляясь от охватившего его неприятного чувства.
— Да, ты прав, — признал он. — В присутствии герцога Валентино я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Так он на меня действует. Наверное, врожденная антипатия. Ты никогда не испытывал ничего подобного, Бельтраме?
Тот пренебрежительно хмыкнул.
— Нет. Наверное, потому, что у меня чистая совесть.
— О, совесть святого, я в этом уверен, Бельтраме, — согласился Анджело и, заметив, что Лавиния за это время успела отойти к своему брату, повернулся, чтобы последовать за ней, ибо Марко Фрегози был его другом.
Таким же, как до недавней поры и Бельтраме. До того, как они оба стали искать благосклонности Лавинии, Анджело и Бельтраме всюду появлялись вместе, неразлучные, словно Орест и Пилад. Теперь же огонь их дружбы обратился в пепел, о чем Анджело искренне сожалел. Он пытался возродить былое, но Бельтраме с каждым днем выказывал все большую враждебность, и Анджело таки осознал, что ему надобно остерегаться человека, которого совсем недавно любил всем сердцем. А Бельтраме и не пытался скрывать свою ненависть к более удачливому Анджело.